Цели клинического психоанализа: к вопросу об интерпретации и психологическом развитии. Статья Роберта Кейпера

Роберт Кейпер (Robert Caper), MD — американский психоаналитик, сделавший заметный вклад в развитие кляйнианской теории. Он закончил Reed College и Медицинскую школу Лос-Анжелесского университета, а также Психоаналитический центр Калифорнии.

Роберт Кейпер прошел психоаналитическую подготовку под руководством группы лондонских кляйнианцев — Ханны Сигал, Бетти Джозеф, Элизабет Спиллиус, Джеймса Гротштейна, Дональда Мельцера и Уилфреда Биона. Ранее он был членом редакционного совета The International Journal of Psychoanalysis и The Journal of the American Psychoanalytic Association. Он автор множества статей по психоаналитической теории и практике, а также четырех книг: Immaterial Facts, A Mind of One’s Own, Bion and Thoughts to Deep for Words и Building Out Into the Dark.

Преподает и практикует в Нью-Йорке и Вермонте (США), а также ведет онлайн-семинары, в том числе супервизионный семинар с переводом на русский язык. Впервые эта статья опубликована: Psychoanalytic Quarterly, 2001; v.70 (1), p99 (18pp).  На нашем сайте мы публикуем ее с любезного личного разрешения, данного нам автором, в переводе Евгении Звонаревой.

***

Я хочу начать с прояснения двух посылок, на которых строится мое рассуждение. Первая состоит в том, что цель клинического психоанализа — психологическое развитие, а вторая — в том, что психоаналитики пытаются достичь своей цели с помощью интерпретаций. Я, конечно, осознаю, что даже эти две посылки могут быть предметом обсуждения, но сейчас я возьму их за данность, чтобы сосредоточить все внимание на том, каким образом интерпретации могут вести к психологическому развитию. В ходе этого рассуждения, надеюсь, также станет ясно, что я имею в виду под психологическим развитием и под интерпретацией.

Как бы этого ни хотелось многим пациентам и даже некоторым аналитикам, интерпретации — это не заклинания (хотя некоторые пациенты в это все-таки верят). Это просто теории или гипотезы по поводу пациента. Поэтому я начну с разговора о концептуализации в психоанализе. Концептуализация в психоанализе отличается от психоаналитической теории: это процесс, приводящий к построению психоаналитической теорий, в том числе интерпретаций, которые являются частным случаем последних. Об этом важно упомянуть, потому что понимание процесса формулировки интерпретации даёт понимание ценности и функции интерпретации в процессе анализа.

Психоанализ и естественные науки

Сначала сравним формирование теории в психоанализе и в естественных науках. В естественных науках теории возникают после того, как верность или неверность гипотезы устанавливается с помощью воспроизводимого эксперимента. Воспроизводимый эксперимент — это неотъемлемая черта естественной науки, и гипотеза становится принятой теорией только после самого строгого испытания в эксперименте. Общепринятые теории в экспериментальных науках могут в дальнейшем замещать опыт в области тех явлений, которые они описывают. Например, принцип Бернулли, который изначально был гипотезой об отношении между движением жидкостью и ее давлением на прилегающие поверхности, был настолько полно проверен в условиях воспроизводимого эксперимента, что сейчас инженеры с его помощью могут очень точно предсказать подъемную силу проектируемого крыла. Поэтому авиаконструкторам не нужно создавать серию разных крыльев и проверять их методом проб и ошибок для того, чтобы создать крыло с желаемой подъемной силой.

Психоанализ напоминает естественные науки тем, что тоже выдвигает гипотезы, однако эти гипотезы не могут быть проверены в воспроизводимом эксперименте. Поскольку психоаналитические теории не могут получить подтверждение в воспроизводимом эксперименте, то их нельзя использовать в качестве замены непосредственного опыта подобно теориям экспериментальных наук, таких как принцип Бернулли. Напротив, если аналитик уподобляется инженеру, пытаясь психоаналитической теорией заменить непосредственный опыт работы с пациентом методом проб и ошибок, то ему не удается приступить к анализу пациента.

Полагаю, аналитик часто обнаруживает в материале пациента частный пример уже известных ему понятий или общей теории: расщепление, эдипальный конфликт, отрицание, реактивное образование и так далее. Но если аналитик не выходит за рамки уже приобретенных знаний и не позволяет пациенту себя за них вытолкнуть, он рискует сделать анализ стерильнымⁱ. Аналитик не может просто принять, что клиническая проблема, с которой он сталкивается, представляет собой частный случай общего закона, и просто применить этот закон к конкретному случаю, поскольку потеря в таком случае специфического идиосинкразического элемента сделает интерпретацию безжизненной. Аналитик может прийти к своей теории, то есть интерпретации, только путем терпеливого впитывания как можно большего количества специфических подробностей, характерных для данного клинического случая.

По этой причине аналитик должен поддерживать в себе состояние полного неведения относительно того, что предъявляет пациент, пока вызываемые пациентом переживания не оставят след в психике аналитика. Если бы авиаконструктор так строил самолеты, он был бы никуда не годным специалистом, потому каждый раз заново изобретал бы первый самолет братьев Райт. Однако, если бы аналитик не поступал подобным образом, он был бы очень плохим аналитиком. Аналитик в практических целях должен изобретать крыло заново всякий раз, когда дает интерпретацию.

Другими словами, теории в естественных науках устанавливаются с помощью воспроизводимых экспериментов, а аналитические теории возникают из впитывания в себя невоспроизводимого уникального опыта. Различное происхождение этих двух типов теорий отражает фундаментальные различия предмета изучения. Теории в экспериментальных науках можно проверить с помощью воспроизводимого эксперимента, потому что изучаемые в естественных науках явления можно регулировать, искусственно создавая параллельные события, которые отличаются только одной значимой переменной. Воспроизводимые эксперименты позволяют доказывать верность этих теорий с большой точностью и надежностью. Психоанализ изучает такие явления, которые нельзя воспроизвести или сколько-нибудь точным образом намеренно изменять в целях сравнения. Иногда полагают, что это объясняется сложностью явлений, которыми занимается психоанализ. Эти явления действительно сложные, но проблема не только в их сложности; это не тот вид проблемы, которую можно решить за счет увеличения вычислительной мощности компьютера. Проблема находится на более элементарном уровне: анализ изучает события, которые представляют собой психические состояния, а они никогда не бывают тождественны сами себе в разные моменты времени. Более того, нельзя найти двух таких индивидов, которые могли бы утверждать, что их психические состояния достаточно схожи, чтобы с их помощью можно было провести сравнительный эксперимент, полностью удовлетворяющий критериям экспериментальных наук. Но самое главное — то, что в экспериментальных целях невозможно регулировать и изменять значимые для психических состояний переменныеⁱⁱ.

Явления, которые можно изучить экспериментально, представляют большой интерес для экспериментальных наук и малоинтересны для психоанализа. А те явления, которые представляют интерес для психоанализа, нельзя регулировать, и, соответственно, они не представляют большого интереса для экспериментальных наук. Обращаться с психическими процессами таким образом, как будто их можно регулировать и, соответственно, изучать с помощью экспериментальных методов, означает воспринимать их как неодушевленные явления, которые изучает химия и физика, и совершать что-то наподобие категориальной ошибки, как ее принято называть в философии, то есть рассматривать предмет или факт одной категории так, как будто бы он принадлежит другой категории (Blackburn 1994, p. 58). При этом понятие категориальной ошибки подразумевает, что у исследователя есть возможность выбрать правильную категорию. Когда наши пациенты обращаются с событиями психической жизни так, как будто это материя, которую изучает физика и инженерные науки и которую можно регулировать и подвергать манипуляциям, мы считаем, что они страдают от конкретного мышления, которое относится к нарушениям мышления. Мы называем это расстройством, а не категориальной ошибкой, потому что считаем, что правильная категория, то есть категория событий психической жизни, которые не являются конкретными и которые нельзя подвергать манипуляции и регулировать, недоступна людям, страдающим от этого расстройства. Дело не в том, что они выбрали неверную категорию из всего множества доступных им категорий, а в том, что все множество доступных им категорий просто не содержит нужной категории.

В своей книге «Научение на опыте» Бион привел случай пациента с подобным нарушением и следующий комментарий к нему:

«Ученый, исследующий материю самой жизни, оказывается в ситуации в чем-то аналогичной той, в которой находятся описанные мной пациенты. Неисправность мыслительного аппарата пациента приводит к преобладанию такой психической жизни, в которой его вселенная населена неодушевленными предметами. Неспособность самых развитых людей воспользоваться своими мыслями, поскольку у всех нас способность мыслить находится в зачаточном состоянии, означает, что область исследования, — любого исследования, которое в конечном счете носит научный характер, — из-за человеческой несостоятельности ограничено только неодушевленными явлениями. Мы полагаем, что ограничения психотика обусловлены болезнью, а ограничения ученого — нет. Рассматривая это предположение, мы приходим к выводу, что в одном случае имеем дело с болезнью, а в другом — с научным методом. Создается впечатление, что наш рудиментарный аппарат для «мышления» мыслей вполне удовлетворителен, когда дело касается неодушевленных предметов, но не тогда, когда предметом исследования становится сам феномен жизни. Имея дело со сложно устроенной психикой человека, аналитик должен с осторожностью следовать даже общепризнанному научному методу; его слабость может оказаться гораздо ближе слабости психотического мышления, чем мы готовы были признать после беглого ознакомления с этим методом» (Bion. 1962, p. 14).

С учетом предположения о том, что склонность психотика обращаться с материей жизни (психическими явлениями) как с собранием неодушевленных предметов, объясняется болезнью, а склонность ученого делать то же самое – нет, лучше видна природа и заболевания, и метода научного исследования. В этом свете психотик напоминает исследователя, изучающего собственную психику с помощью понятийного аппарата, который, хотя и пригоден к изучению неодушевленных предметов, непригоден для изучения одушевленного мира. Аналогичным образом, ученый, который обращается с психикой так, как будто бы ее можно было удовлетворительно описать с помощью теоретической системы с формальным аппаратом, разработанным для естественных наук, производит впечатление человека, который проявляет некоторые черты конкретного мышления, подобного тому, которое демонстрирует человек с психотическими нарушениями. Справедливость обоих эти наблюдений имеет важные последствия, и оба они содержат новое для нас знание, а именно то, что, как сказал Бион, «слабость общепризнанного научного метода <…> может оказаться гораздо ближе слабости психотического мышления, чем мы готовы были признать после беглого ознакомления с этим методом».

Клинический анализ ведет к психологическому развитию, в том числе, за счет изменения отношения пациента к собственной психике, или, если угодно, за счет установления новых отношений с собственной психикой. Одна из характеристик этого нового отношения состоит в том, что после успешного анализа пациенту легче воспринимать свою психическую деятельность именно как психическую. Можно сказать, что психоанализ открывает для пациента категорию психического. Наличие этой категории помогает относиться к своей психической деятельности как к чему-то, что нельзя точно описать и предсказать, что далеко не всегда подпадает под известные общие законы и для чего нужно каждый раз искать новый подход с терпеливым уважением, спасительным смирением и готовностью признаться в своем неведении.

С этой точки зрения перед пациентом стоит та же задача, что и перед аналитиком. Устанавливая отношения с собственной психикой, выстраивая «теории» по поводу ее функционирования, пациент сталкивается с теми же проблемами, что и аналитик, который выстраивает теории по поводу функционирования психики в целом или формулирует интерпретацию для конкретного пациента.

Представление о том, что человек должен быть в состоянии предсказывать, изменять свои психические состояния и управлять ими, например, быть в состоянии избавляться от нежелательного психического содержимого или изменять его по собственному желанию, широко распространено даже среди тех пациентов, у которых нет явных нарушений мышления. Многие из них в тайне рассчитывают этому научиться в ходе анализа. Однако вместо этого анализ помогает им понять подлинную природу психической деятельности как непредсказуемую и неподвластную контролю и изменениям; понять, что события психической жизни можно только признавать и осмыслять.

Пациент может достичь такого понимания собственного психического содержимого только в том случае, если его аналитик сам обладает им в полной мере. Аналитик должен признать, что психические процессы и пациента, и аналитика имеют независимый характер. Они возникают как будто по собственной воле, так что аналитику остаётся только наблюдать их появление, пытаться проникнуть в их суть и понять, как они связаны с другими событиями. Это предполагает признание автономности психических процессов: психика, включая разум, подчинена психическим процессам, при этом психические процессы не подчиняются разумуⁱⁱⁱ.

Притом что в клинической работе мы постоянно обнаруживаем подтверждения автономности психических процессов, которую фундаментальная для психоанализа теория бессознательного также признает, применяя наши теории на практике, мы часто считаем возможным совершенно упускать это из виду. Это происходит тогда, когда мы соскальзываем к таким «интерпретациям», которые ставят своей целью управлять психикой пациента или её изменять вместо того, чтобы просто информировать пациента и дальше представлять ему полную свободу действий относительно того, как пользоваться этой информацией.

Фундаментальное открытие Фрейда состояло не в создании ряда эмпирических моделей функционирования психики (вытеснение, Эдипов комплекс и т.д.), а в признании автономности и неуправляемости психических процессов в качестве фундаментального свойства. При таком подходе оказывается доступной такая информация о психике, которая недоступна при других. Клиническое применение именно этого подхода приводит к формированию эмпирически верных психоаналитических теорий. Признание автономности психических процессов низводит аналитика и пациента до статуса простых наблюдателей, которые фиксируют психические состояния, самостийно возникающие в ходе анализа, и пытаются проникнуть в суть этих состояний.

Безусловно, ситуация намного сложнее, чем то, что описано выше. Слово «наблюдатель» не передает всей глубины вовлеченности аналитика и пациента в эмоциональные процессы и интенсивности их усилий по описанию и оценке этих процессов. В работающем анализе переживания пациента или аналитика точнее всего описываются немецким словом Erlebnis, означающим опыт или проживание. Психическими процессами, представляющими интерес для психоанализа, не только нельзя управлять как физическими процессами, но также, в отличие от последних, их нельзя безучастно наблюдать. Их можно только переживать и проживать.

Обращение с психическими процессами как с неодушевленными предметами, будь то со стороны пациента или со стороны аналитика, представляет собой попытку достичь той же холодной объективности и той же способности прогнозировать течение этих процессов и управлять ими, которую нам дает естественнонаучный метод. Это желание выражает потребность в надёжной защите от раздрая и резких толчков, неизбежных при соприкосновении с психическим миром человека, даже своим собственным.

Психоанализ как вид искусства

Из всего сказанного выше следует, что мы не можем считать психоанализ наукой в общепринятом смысле слова, но вынуждены рассматривать его как науку особого рода. Тогда встает вопрос, правомерно ли сделать следующий шаг и объявить психоанализ вообще не наукой, а чем-нибудь другим, например, искусством. Между психоанализом и искусством действительно наблюдается поразительное сходство. Подобно произведению искусства, каждый анализ уникален. Аналитик, как и художник, решает возникающие по ходу работы задачи по мере их возникновения; как и художник, он не может сказать, в чем эти задачи будут состоять, пока не начнет работу. Более того, ни анализ, ни произведение искусства не создаются применением общих, заранее известных теорий. И то, и другое возникает благодаря интуитивному отклику аналитика или художника на тот материал, с которым он работает. Наконец, и работающий аналитик, и работающий художник, поэт или музыкант используют силу языка и его музыку для того, чтобы вызвать образы и эмоции, которые могут передать переживание и пролить свет на незамеченные, сложные и трудноуловимые отношения между разными аспектами опыта. Кроме того, как поэзия, так и психоанализ могут изменить представления о себе и окружающем мире.

При этом между психоанализом и искусством есть существенное различие. Анализ формулирует переживания, способствующие психологическому развитию. Это означает, что если искусство вызывает эстетические переживания, то анализ увеличивает способность к эстетическому переживанию, то есть вообще способность чувствовать и, в частности, чувствовать себя самим собой^iv. За усиление способности выдерживать эмоциональный (эстетический) опыт приходится расплачиваться чувством уверенности в себе, которое возникает при обращении с психическими процессами как с управляемыми явлениями, которые можно изменять, а также ограждать себя от их воздействия. Усиление способности выдерживать эмоциональные переживания в ущерб ощущению уверенности в себе — это еще одна возможная формулировка цели психоанализ.

Психоаналитический метод

«Вполне может оказаться, что эти первые попытки психологического изучения сновидений покажутся нам неудовлетворительными. Но мы можем утешать себя мыслью, что мы были вынуждены нащупывать путь в темноте». (Freud, 1900, p. 549).

Психоаналитический метод заключается в том, что аналитик позволяет бессознательному пациента воздействовать на свое бессознательное, будучи в состоянии выдержать возникающие в результате сознательные эмоциональные переживания, на основе которых аналитик может проникнуть в тьму непосредственного живого взаимодействия с пациентом и вернуться оттуда к бессознательному пациента. Для этого аналитик должен оставаться в темноте. Избыток света (или недостаток тьмы) — верный признак того, что аналитик от желания узнавать и понимать переходит к позиции всезнайства и желания управлять пациентом. Именно поэтому так важно сохранять в себе свое незнание и наивность: они совершенно необходимы для клинического анализа потому, что оберегают способность узнавать новое от посягательств всезнания, то есть ложного ощущения, что что-то уже известно. Мастерство аналитика на практике означает не владение определенным набором знаний, а способность достаточно долго выдерживать собственное незнание для того, чтобы пережить новый опыт взаимодействия с пациентом и через этот опыт что-то о пациенте узнать.

Анализ строится на неожиданном обнаружении фактов, о существовании которых никто даже не подозревал. Это обнаружение возможно благодаря способности некоторое время не прикасаться к тайне нового опыта, что дает возможность его понаблюдать, и способности удивляться найденному. Таким образом, третья формулировка цели психоанализа будет звучать как спасение ощущения таинственного и удивительного от разрушающего их «знания».

Однако едва аналитику удается восстановить в себе уважение к тайне, как оно снова пропадает. Только что приобретенное знание становится «известным», и это «известное» начинает использоваться в качестве защиты от чувства, что есть еще таинственное, неизвестное, непознанное. В процессе анализа приходится вновь и вновь восстанавливать свою способность быть очарованным тайной. Диалектика отказа от ложного знания (всезнания) в пользу тайны, отказа от тайны в пользу всезнания и многократного повторения и того и другого, как раз и составляет диалектику психоаналитического развития.

Замена всезнания на уважение к тайне в ходе анализа — возвращение к позиции здорового незнания — означает признание того, что мы не властны над психикой объекта, точно так же, как мы не властны над собственным бессознательным. Это равносильно признанию принципиальной отдельности своего объекта от самого себя. Никакое новое знание о пациенте не может быть верным, если оно не убеждает аналитика в очередной раз в том, что пациент — это отдельный человек. В отсутствие такой убежденности кажущееся новое знание представляет собой всего лишь защиту от тревоги аналитика по поводу принципиальной отдельности пациента и неподвластности психики пациента контролю аналитика (см. Caper, 1994).

Даже если мы признаем, что психоанализ — не вид искусства, а особый вид науки, то нам все равно придется как-то объяснить тот факт, что психоаналитические интерпретации ближе к интуитивному отклику художника на материал, с которым он работает, чем к научным гипотезам, проверяемым в условиях воспроизводимого эксперимента. Тогда встает вопрос, каким образом мы можем удостовериться в том, что интерпретация состоятельна; на каком основании мы можем полагать, что интерпретация — это не просто произведение искусства, удовлетворяющее эстетическим критериям, но при этом совершенно произвольное. Тот ответ, который я могу предложить, состоит в том, что психоанализ выработал уникальный инструмент для клинической работы, а именно, особое психическое состояние, в котором пребывает хорошо работающий аналитик. Это состояние характеризуется верой в таинственное, пониманием неуправляемости психических процессов и психической отдельности пациента от аналитика. Если аналитик находится в таком состоянии сознания, то сделанные им в анализе наблюдения можно считать такими же верными, как изображения ночного неба, полученные с помощью исправного телескопа.

Один из признаков того, что психика аналитика исправно функционирует в качестве аналитического инструмента, — это, как было сказано выше, способность аналитика видеть уникальность проживаемого вместе с пациентом опыта. Еще один важный признак хорошей работы — это способность использовать полученное знание только для того, чтобы сообщить что-то пациенту. Это означает, что аналитик не должен слушать пациента с позиции всезнания (с опорой на теоретические априорные представления о пациенте или уверенность в том, что он «знает» своего пациента) или с позиции собственного желания (потребности исправить пациента вместо того, чтобы просто сообщить пациенту информацию о нем самом). Тем не менее во время анализа всезнание или желание постоянно пробуждаются в аналитике. Львиная доля работы анализа заключается в самоанализе всезнания и желаний, которые аналитический процесс будит в аналитике. Результатом анализа является интерпретация, которая при удачном самоанализе, ставит себе единственной целью сообщить информацию пациенту, а не пытаться им управлять или каким-нибудь другим образом низводить его до уровня неодушевленного предмета.

При правильной работе психики аналитика в качестве психоаналитического инструмента интерпретация представляет собой не попытку вылечить пациента, а результат самоанализа желания аналитика вылечить пациента или любых других желаний или страхов аналитика, возникающих в связи с пациентом (см. Caper, 1992). Это понятно, если помнить, что желание «вылечить пациента» обычно представляет собой попытку что-то убить в психике пациента или подогнать его психику под априорные представления аналитика о том, какой она должна быть, вместо того чтобы достичь того, что так хорошо достигается с помощью анализа, а именно — повышения способности пациента чувствовать и выдерживать собственную психическую деятельность, что дает пациенту возможность развиваться самостоятельно.

Другими словами, аналитик должен испытать в анализе эмоциональное переживание вместе с пациентом, затем непредвзято осмыслить этот опыт и передать полученное знание пациенту без примеси внушения, принуждения или какого-либо намека на то, что его сообщение выходит за рамки мнения аналитика. Во всяком случае, аналитик должен к этому стремиться. Один из парадоксов анализа заключается в том, что сама аналитическая ситуация как нельзя лучше способствует невозможности сохранения объективной непредвзятой позиции. И этот же парадокс делает анализ живым. Любые отступления от непредвзятого слушания или намерения сообщить пациенту информацию позволяют аналитику, способному на их осмысление, почувствовать непосредственный опыт, проживаемый вместе с пациентом. Лишь многократно пережив опыт отступления от аналитической позиции под давлением собственных эмоций или эмоций пациента и опыт последующего возвращения к ней, аналитик приобретает смелость и уверенность, необходимые для того, чтобы позволять себе отступать от аналитической установки с чувством, что он всегда сможет к ней вернуться.

Вышеизложенное сводится к той мысли, что при невозможности провести воспроизводимый эксперимент критерием состоятельности интерпретации будет такое состояние сознания дающего интерпретацию (это может быть как аналитик, так и пациент), при котором он или она не пытается управлять объектом, то есть собственной психикой или психикой другого, и придерживается позиции здорового незнания о предмете обсуждения. Позиция незнания — это не то же самое, что невежество или затуманивание рассудка. Это вид знания — знания того, что человек имеет дело с непознанным.

Однако, как отмечалось выше, аналитические отношения обладают исключительной способностью вызывать беспокойство у аналитика и желание чего-либо для пациента, создавая, таким образом, потребность им управлять. Достичь психоаналитически продуктивного состояния сознания можно только путем переживания и проработки этой потребности. От того, насколько это удается сделать, зависит состоятельность интерпретаций. Во всем вышесказанном я исхожу из того, что мы можем увидеть истину, если нас ничто не уводит от нее в сторону, а если уводит, то сами пути отступления от истины составляют важную часть той истины, которую нам нужно увидеть в анализе.

Цели клинического психоанализа

Бион предположил, что результатом аналитической работы может быть:

«…либо вербализация аналитиком своего переживания на сессии, либо вызванное у пациента эмоциональное состояние… Поскольку задача психоанализа состоит не в том, чтобы управлять жизнью пациента, а в том, чтобы пациент сам мог ей управлять по своему усмотрению и, соответственно, понимать, в чем это усмотрение состоит, любые высказывания аналитика, будь то интерпретация в анализе или научная статья, должны представлять собой только вербализацию аналитиком эмоционального переживания… высказывание аналитика должно высказывать истину таким образом, чтобы не подразумевать ничего, кроме того, что эта истина является таковой по мнению аналитика. Каким образом истина может быть критерием [для интерпретации]? Чему должна быть верна интерпретация и как мы это можем определить? Обращаясь за ответом к клиническому опыту анализа, мы видим, что на практике проблема возникает с теми пациентами, у которых формирование суперэго предшествует формированию эго, так что препятствует развитию эго и самому его существованию. В тех случаях, когда суперэго занимает место эго, нарушается развитие принципа реальности, преувеличивается «моральный» взгляд на вещи и истиной пренебрегают. В результате имеет место обеднение психики и замедленное развитие. Я буду считать это утверждение аксиомой, которая разрешает больше проблем, чем создает» (Bion, 1965, p. 37-38).

Результатом работы аналитика может быть вербализация им собственных переживаний во время сессии или же это может быть эмоциональное состояние, вызванное у пациента. В любом случае этот результат имеет психоаналитический характер, а не характер внушения, только если пациент свободен в выборе того, как ему использовать сообщение аналитика. Аналитик должен что-то добавить к переживанию пациента, но это добавленное переживание должно быть таким, чтобы (переиначим высказывание Биона) помочь пациенту «самому управлять своей жизнью по своему усмотрению, помогая ему понять, в чем это усмотрение состоит». Для того, чтобы избежать собственного всезнания и не укреплять, таким образом, во всезнании своего пациента, высказывания аналитика не должны подразумевать ничего, кроме того, что его высказывание верно по его мнению.

Из этой здоровой скромности вытекают два следствия. Во-первых, она подрывает уверенность пациента в том, что анализ решит все его проблемы, и, во-вторых, дает пациенту свободу решать эти проблемы, то есть жить своей жизнью. Только так аналитик может оставить пациенту свободу выбирать, как использовать результат аналитической работы, и только так аналитик может избежать ситуации, при которой, по выражению Биона, аналитик становится «суперэго, заменяющим эго пациента».

Следовательно, одним из критериев того, что высказывание аналитика помогает пациенту найти собственное «усмотрение», заключается в том, что высказывание не должно быть обусловлено позицией суперэго. Это говорит о том, что клиническая работа аналитика, в сущности, располагается не в области науки и не в области искусства, а в области этики: ее цель заключается в том, чтобы расширить диапазон переживаний пациента, особенно его переживаний самого себя, таким образом, чтобы он мог эти переживания использовать по собственному усмотрению. Аналитик должен уважать самостоятельность пациента в достаточной степени, чтобы воздерживаться от попыток «вылечить» пациента и таким образом противостоять соблазну стать архаичным суперэго, которое узурпирует позицию эго пациента.

Под термином «эго» я подразумеваю ту часть личности, которая отвечает за восприятие, память, суждения об окружающей действительности, мышление, чувства и рефлексию по поводу чувств. В классическом понимании этого термина «эго» — это та часть ид, которая изменилась при взаимодействии с реальностью, как внешней, так и внутренней. В современных терминах это означает, что эго развивается за счет взаимодействия с реальностью и что взаимодействие с реальностью предполагает признание ее существования отдельно от себя: либо в виде другой психики отличной от собственной, либо в виде самостоятельного бессознательного (отдельного от своего сознания). С этим неразрывно связано признание того факта, что человек не властен над собственными объектами и внутренней реальностью.

Однако, архаичное суперэго^v озабочено именно вопросами контроля и власти и моралистическими суждениями. Это та часть ид, которая претерпела изменения не за счет взаимодействия с реальностью, признаваемой отдельной от себя, а за счет, в сущности, противоположно направленного процесса, а именно нарциссической идентификации, т.е. такой идентификации, которая смешивает Я с объектом. Фрейд указывал на это смешение, когда писал:

«…Несомненно, что при формировании суперэго использовалась некоторая доля агрессии ребенка к родителям… и поэтому суровость суперэго необязательно соответствует строгости воспитания» (Freud, 1933, p. 109).

Нарциссическая идентификация связана с чувством единства со своими объектами («Я есть объект») и создает ощущение власти над своими объектами. Она возникает по многим причинам, одна из которых — это защита от тревоги, вызванной пониманием сильной ограниченности сферы своего влияния и контроля.

Итак, эго отвечает за восприятие, память, суждения об окружающей действительности, мышление, чувства и рефлексию по поводу чувств, в то время как суперэго отвечает за контроль. Если эго — это та часть ид, которая видоизменилась при взаимодействии с действительностью, то архаическое суперэго — это та часть ид, которая видоизменилась путем нарциссической идентификации (в качестве защиты от взаимодействия с действительностью и вытекающей из такого взаимодействия неуверенностью в себе вследствие понимания собственных ограничений). Эго развивается благодаря такому познанию, которое, как я уже говорил, требует признать отсутствие власти над объектом и свою отдельность от него. Однако это признание подрывает основы архаичного суперэго, а именно, нарциссическую идентификацию. Эго может расти (думать и познавать) только за счет архаичного суперэго и наоборот.

Следовательно, между эго и архаичным суперэго неизбежно возникает конфликт. Тогда четвертая формулировка цели клинического психоанализа будет звучать как способствование развитию эго (той части личности, которая явным образом взаимодействует с окружающей действительностью и которая может думать, чувствовать и формировать суждения на основе мышления) за счет архаичного суперэго, той части личности человека, которая основана на смешении себя и объекта и которая подменяет мышление идентификацией с идеализируемым объектом, который среди прочего, «знает» так много, что ему не нужно думать или познавать^vi.

Итак, я привел четыре формулировки цели клинического психоанализа:

1. Повышение способности пациента переживать свою психическую деятельность именно как психическую, т.е. не подверженную контролю, модуляции и точному предсказанию;
2. Повышение способности пациента к эстетическому переживанию, т.е. способности чувствовать и размышлять над своими чувствами;
3. Освобождение способности пациента удивляться и видеть новое в новым от ложного знания, которое препятствует новому опыту (всезнание);
4. Способствование развитию эго пациента и, в особенности, его способности думать, чувствовать и выносить суждения на основе опыта, а также защита эго пациента от архаичного суперэго, которое не думает, не чувствует, не выносит основанные на опыте суждения, но вместо этого просто «знает».

Я считаю эти четыре формулировки разными аспектами одной цели клинического психоанализа, потому что все они тесно связаны между собой. Способность признавать автономность собственной психической жизни явным образом связана со способностью чувствовать, что происходит в собственной психике (а не то, что хотелось бы, чтобы там происходило) и обе эти способности связаны со способностью удивляться тому, что там обнаруживается, и со способностью чувствовать и размышлять над своими чувствами, даже в свете того, что человек, кажется, должен «знать» о себе самом.

Эти четыре формулировки рассматривают свой предмет под разными углами зрения и скорее помогают двигаться в нужном направлении, чем определяют его. Думаю, для лучшего понимания целей клинического психоанализа стоит вспомнить высказывание Шарко: «Теория хороша, но она не мешает действительности быть такой, какая она есть».

 

Список литературы

1. Bion, W. R. (1962). Learning From Experience. New York: Basic Books .
2. Bion, W. R. (1965). Transformations: Change from Learning to Growth. London: Heinemann Medical Books.
3. Bion, W. R. (1970). Attention and Interpretation. New York: Basic Books, pp. 102-104.
4. Blackburn, S. (1994). The Oxford Dictionary of Western Philosophy. Oxford/New York: Oxford Univ. Press.
5. Caper, R. (1992). Does psychoanalysis heal? A contribution to the theory of psychoanalytic technique. Int. J. Psycho-Anal., 73:283-292.
6. Caper, R. (1994). What is a clinical fact? Int. J. Psycho-Anal., 75 (5 / 6): 903-913.
7. Freud, S. (1900). The interpretation of dreams. S.E., 5.
8. Freud, S. (1933). New introductory lectures on psycho-analysis. S.E., 22.
9. Lacan, J. (1988). The Seminars of Jacques Lacan, Book 2: The Four Fundamental Concepts of Psycho-Analysis. Cambridge, MA: Cambridge Univ. Press.

10. Rickman, J. (1957). Selected Contributions to Psychoanalysis. London: Hogarth.

---