Глава 2 из книги Ivan Ward (ed), On a darkling plain, 2002,
Cambridge: Icon Books

Об авторе
Ricki Emanuel — детский и взрослый психотерапевт, работающий консультирующим детским психотерапевтом в Royal Free Hospital в Лондоне и руководителем Child Psychotherapy Services при фонде Camden and Islington Community NHS Trust. Он преподает в Тавистокской клинике в Лондоне.

Введение

Я начинаю писать это эссе и сталкиваюсь со множеством тревог. Удастся ли мне закончить его вовремя и передать издателю? Получится ли оно достаточно хорошим? Знаю ли я, что хочу сказать, и смогу ли высказаться достаточно ясно? Обычные переживания. Когда мы сталкиваемся с новой и чем-то пугающей задачей, все мы ощущаем, как растет тревога. Однако как я буду справляться с этими тревогами? Может быть, они меня захватят и парализуют мое мышление и способность писать, или они вдохновят меня на «созидание» этого эссе? В чем именно они заключаются? И какова их задача, если таковая имеется?

Если попытаться конкретнее изучить, о чем я тревожусь, — иными словами, подумать о своем эмоциональном переживании и назвать его, — тогда, возможно, тревоги отступят. Мои тревоги вовсе не обязательно иррациональны, но некоторые могут быть и такими. Если я изучу их более пристально, окажется, что я тревожусь о том, как я выполню задачу. Иными словами, будут ли меня жестко судить? Не окажусь ли я шарлатаном? Достаточно ли знаний я могу гарантированно выдать на заданную тему в ответ на просьбу написать эссе? Придет ли ко мне вдохновение из того источника, который психоаналитики именуют «хорошим объектом», от тех загадочных направляющих силы во мне самом, составляющих основу моей защищенности? Примут ли и удержат ли они мое «облако неуверенности» по поводу всего этого занятия, или я подведу «их»?

Эта последняя разновидность тревоги связана с унизительным и мучительным чувством, ассоциируемый со страхом, что меня будут сурово судить, а также с другим оттенком тревоги — печальным беспокойством о том, оправдаю ли я ожидания своего хорошего объекта. Читатели могут узнать в этом описании нечто похожее на совесть, суперэго Зигмунда Фрейда и эго-идеал в отличие от эго. Здесь также читаются аллюзии на предложенное психоаналитиком Мелани Кляйн различение качества тревоги — преследующая (персекуторная) и депрессивная, а также проблему контейнирования этой тревоги, о которой говорил психоаналитик Уилфред Бион. Таким образом, мы видим, что предмет этого эссе потенциально необъятен и покрывает весь спектр психоаналитического знания.

Психоаналитик Роберт Хиншелвуд пишет: «История психоанализа — это история попыток понять ядерную тревогу человеческого состояния»1. В этом эссе я попытаюсь проследить, как тревогу рассматривали в анализе от Фрейда до наших дней, — когда мир нейронауки начал привносить свежие открытия в психоаналитические построения. Я надеюсь, предложенные примеры помогут понять идею, которую я хотел бы донести, так как это не теоретические выкладки о развитии понятия тревоги в психоаналитическом поле, а скорее попытка взглянуть на повседневные ситуации и лучше их понять с помощью психоаналитической перспективы.

Что такое тревога?

Тревога, определенно, не сводится лишь к иррациональным страхам. Во многих случаях было бы иррационально не тревожиться. Например, человек, узнавший, что у него рак, имеет полное право тревожиться. Если бы он этого не делал, мы были немедленно почуяли неладное. Другие страхи этого человека могут быть иррациональными, но не этот.
Иррациональные тревоги часто можно обнаружить в фобиях, например, страх пауков, грома, открытых пространств и так далее. Хотя иногда эти фобические тревоги имеют и реальную основу. Более полезное определение тревоги, не отсылающее к реальным или воображаемым страхам, таково: тревога — это «отклик на некий еще неведомый фактор в окружающей среде или в самом селф». Отклик может исходить как из сознательных, так и бессознательных источников2. Это определение делает центральным фактором тревоги неопределенность и этим оно схоже с определением, предложенным Бионом — «предвестие эмоции»3, — где подчеркивается связь тревоги с назревающим эмоциональным переживанием и неизвестность его природы.
Слово «предвестие», или предчувствие также указывает на некое существенное качество тревоги, так как предполагает нечто схожее с чувством ужаса. К тому же, явно подчеркивается, что это переживание размещено в теле того, кто переживает, так как эмоции — это, прежде всего, телесные состояния. Все мы знаем, как ощущается тревога: бабочки в животе, ухающее сердце, неприятные ощущения или слабое, но устойчивое чувство беспокойства (или недомогания, как Бион любил подчеркивать)4.
Хиншелвуд пишет, что психоаналитические теории тревоги значительно расширились за последние годы и во многом сосредоточены на проблемах, возникающих при различных формах конфликта5. Взгляды Фрейда на тревогу менялись на протяжении всего его творческого пути, и их можно разделить на три фазы. В первой фазе он считал, что тревога не связана напрямую с идеями или мыслями, а возникает из накопления сексуальной энергии, или либидо, в отсутствие или при неудовлетворении сексуального возбуждения — например, при coitus interruptus. Либидо, не имея выражения, «застаивается» и, как отравляющее вещество, конвертируется в тревогу. Регулярная сексуальная практика в этой логике выглядела как высвобождение этой блокировки и освобождение от тревоги.
Повышение инстинктивного напряжения без возможности разрядки обостряет чувствительность к неудовольствию, а разрядка, снижающая напряжение и восстанавливающая равновесие, гомеостаз, может принести удовлетворение. Это легко увидеть, наблюдая за толпой на футбольном матче. В этой игре зачастую сложно забить гол, и эта неопределенность и рост напряжения создают тревогу. Ожидание становится все более напряженным, зрители ждут победы или проигрыша в стилизованной ситуации конфликта, где триумф и унижение находятся в шаге друг от друга.
Большинство зрителей в толпе разделяют эти чувства, и возникает напряжение, которое легко заметить на их лицах и телесном поведении. Крики с трибун — это социально приемлемый способ разрядки накапливающейся энергии. Уровень тревоги растет, когда, как команда, за которую болеет человек, не попадает по воротам, а особенно — когда это удается противникам. Однако, когда поддерживаемая команда таки забивает гол, это вызывает массовый выплеск напряжения через крики, прыжки и улюлюканье, захватывающие всех. Ощущение приятной разрядки становится ощутимым и выглядит оргазмически.
Когда и неприятное растущее напряжение, и приятное освобождение разделяются с большой группой людей, это помогает справляться с тревогой, так как она рассеяна среди всех присутствующих. Часто можно заметить попытки проецировать плохие чувства на противников, например, злорадно глумиться над ними, когда их команда проигрывает, всей толпой тыкать пальцами в их сторону, буквально показывая направление проекции, и кричать что-нибудь вроде: «Твоя песенка спета!»
Заядлые футбольные болельщики часто говорят, что видеть выигрыш своей команды гораздо лучше секса. Исследования показали, что уровень мужского полового гормона, тестостерона, возрастает у болельщиков, если их команда проигрывает. Эта «блокированная» сексуальная энергия может стать токсичной точно также, как это описывал Фрейд.
Если не происходит разрядки этого токсичного напряжения, когда, например, команда проигрывает или удовольствие от забитого гола испорчено ответным голом противников, то тревога может возрасти и привести к попытка разрядить напряжение неприемлемыми способами — через жестокое или антисоциальное поведение. Тревога в целом интернализируется и усиливает плохое настроение. Я понимаю, что в этом примере действуют и другие сложные групповые и индивидуальные факторы, и здесь я привожу упрощенное описание для наглядности.

Подавление

В эпоху Фрейда господствовало викторианское подавление сексуальности, и большинство проблем, встречавшихся в клинической практике, происходило из тревоги, вызванной неприемлемыми сексуальными желаниями. Следующей теорией Фрейда о тревоге была идея подавления. В этой фазе его творчества он считал, что неприемлемые сексуальные желания, импульсы и позывы, исходящие от примитивного Ид, входят в конфликт с «цивилизованными» социальными нормами, интернализированными личностью в форме Эго или Суперэго.
Эго (или селф, «я»), стиснутое между требованиями своих двух «господ», ид и высшего суперэго (или совести), подавляет идеи, связанные с сексуальными инстинктивными позывами, и перенаправляет их в бессознательное. Энергия, связанная с идеей, высвобождается и может быть использована в других целях, — Фрейд называл это использование сублимацией. Стимулом к подавлению и выступает тревога в эго, порожденная конфликтом между сексуальным инстинктом и социальными нормами.
Эта идея правдива и по сей день, когда желание ребенка «жениться на мамочке» ввергает его в предполагаемый конфликт с соперником-отцом во внешней реальности или с его собственной совестью в реальности внутренней, когда он хочет избавиться от отца, чтобы можно было завладеть матерью целиком для себя самого. Этот конфликт порождает тревогу, и идеи, связанные с этими неприемлемыми сексуальными желаниями, направленными на мать, подавляются и становятся бессознательными. Эта эдипальная ситуация будет обсуждаться далее в качестве источника многих тревог.
Подавления идея может время от времени пытаться снова прорваться в сознание — «возвращение подавленного» — и это тоже может вновь порождать тревогу в эго, сообщая о вторжении чего-то опасного.

Автоматическая и сигнальная тревога

Далее мысль Фрейда продвинулась в сторону различения двух типов тревоги. Более примитивная и первичная тревога относится к травматическому опыту тотальной дезинтеграции, ведущей к возможному уничтожению, следующему за затоплением переполняющими количествами инстинктивного напряжения. Лапланш и Понталис описывают автоматическую или первичную тревогу как «реакцию субъекта, возникающую всякий раз, когда он оказывается в травмирующей ситуации, — то есть всякий раз, когда он сталкивается с притоком возбуждения, из внутреннего или внешнего источника, с которым он не может совладать»6.
От этой так называемой автоматической тревоги защищает сигнальная тревога, которая служит предупреждением о потенциальном возникновении автоматической тревоги — то есть, страха уничтожения.
В одной из дальнейших работ7 Фрейд описывает «сигнальную тревогу, не прямое инстинктивное напряжение, а сигнал, возникающий в эго, о предчувствуемом инстинктивном напряжении»8. Таким образом, классическое психоаналитическое понимание описывает тревогу как сигнал или предупреждение, что нечто действительно переполняющее и ужасное вот-вот случится, так что лучше что-то предпринять насчет этого, если хочешь выжить физически и психически. Ее можно уподобить обширной грозе в психике.
Фрейд считал, что тревога связана с переполняющими переживаниями при рождении. Сигнальная функция тревоги, таким образом, рассматривается как самая главная, как биологически заложенное средство предупреждения организма об опасности или угрозе его равновесию. Тревога ощущается как повышение телесного и психического напряжения, и сигналы, получаемые организмом таким способом, позволяют ему предпринять защитные действия от ожидаемой опасности, — то, что Чарлз Райкрофт описал как «направленный внутрь дозор»9.
Обе формы тревоги, сигнальная и автоматическая, рассматриваются как порождения «младенческой ментальной беспомощности, существующей наряду с биологической беспомощностью»10. Автоматическая, или первичная тревога предписывает тип спонтанной реакции, связанной со страхом полного растворения, возникающего в состоянии переполнения; в ней нет места суждению или пониманию происхождения переполняющих стимулов, и этим она отличается от тревоги сигнального типа. Задача сигнальной тревоги — «убедиться, что первичная [автоматическая] тревога не наступит, и для этого дать эго возможность установить защитные предупреждения» (курсив мой)11. Таким образом, мы говорим о ситуации, когда мы учимся различать предупреждающие знаки или сигналы, вынесенные из прошлого опыта плохих, неприятных или травматичных переживаний, чтобы попытаться избежать их в будущем.
Тревога, следовательно, имеет важнейшую функцию предохранения организма от физической или психической опасности. Идея «Больше никогда» знакома всем нам по опыту, когда мы испытывали боль или повреждения, или были переполнены переживаниями. Страх растворения эго, или дезинтеграции, или прекращения существования — это для всех нас ситуация примитивной тревоги. Ее связывали с травмой рождения, однако позднее психоаналитические мыслители, такие как Мелани Кляйн и сам Фрейд в своих дальнейших работах, связали ее со страхом инстинкта смерти или агрессии, действующей внутри. Другие психоаналитики, например, Эстер Бик и Бион, связывали ее с неудачей контейнирования, и все эти идеи также будут обсуждаться далее.
Легко видеть все эти страхи дезинтеграции, фрагментации или растворения во многих детских стишках или историях. Например, один из самых известных персонажей — Шалтай-Болтай. С ним случилось ужасное падение, и он разлетелся на множество кусочков, так что никто не может его собрать обратно — даже вся королевская конница и вся королевская рать. Тревога о безвозвратно разрушенном Шалтае-Болтае имеет много источников. Однако в нашем обсуждении я сосредоточусь на страхе дезинтеграции или автоматической тревоге.
Один трехлетний ребенок так расстраивался, заслышав первые строчки «Шалтая-Болтая» в аудиозаписи (сигнальная тревога), что хватался руками за голову и умолял: «Промотай Шалтай-Болтая, промотай!» Если рядом не было никого, кто промотал бы запись дальше, он выбегал из комнаты и ждал, пока не кончится песенка, и тогда возвращался. Здесь мы видим сигнальную тревогу в действии, она задает защитные маневры, чтобы предупредить возникновение первичной тревоги полной дезинтеграции.
Важно заметить, что понимание тревоги Фрейдом исходит из того факта, что человеческие младенцы — это беспомощные существа, крайне зависимые в вопросах выживания на протяжении долгого времени в гораздо большей степени, чем у других видов животных, родители необходимы им, чтобы минимизировать состояния внутреннего напряжения, вызванного голодом, жаждой, опасностью, холодом и т.д. Это переживание беспомощности считается прототипом любой ситуации травмы. Травма возникает, когда организм не может своими силами регулировать свое состояние и, таким образом, оказывается охвачен внешним воздействием. Фрейд учитывал, что это происходит в любой ситуации травмы:
«Мы называем травмой опыт, предполагающий быстрое и резкое увеличение психического возбуждения, в результате которого все обычные средства его устранения или обработки оказываются недейственными, что приводит к устойчивым нарушениям в энергетической системе»12.
«Человеческий детеныш появляется на свет менее зрелым. Благодаря этому усиливается влияние реального внешнего мира, рано развивается дифференциация между эго и ид, повышается значение опасности внешнего мира и ценность объекта, который один только в состоянии защитить от этих опасностей и заменить внутриутробную жизнь. Этот биологический момент восстанавливает, таким образом, первую ситуацию опасности и создает потребность быть любимым, с которой человек больше не расстается».13
Это ключевой факт для понимания сепарационной тревоги (о которой также речь пойдет далее). Это также составляет фундамент для теории привязанности, разработанной Джоном Боулби, психоаналитиком и детским психиатром, которая подчеркивает первичную и биологическую функцию близких эмоциональных связей между людьми. Поведенческая система привязанности — это нейробиологическая организация, которой оснащен каждый человек и которая отслеживает и оценивает ситуации и события, чтобы поддерживать внутреннее ощущение «переживания безопасности» и защищенности через поиск близости и контакта с определенным опекуном, которого называют фигурой привязанности. Боулби использовал термин «тревога» в узком смысле, в отношении ситуаций отсутствия любимого существа, по которому возникает тоска14. Детский психотерапевт Джульет Хопкинс пишет: «Тревога переживается на протяжении всей жизни, когда мы ощущаем угрозу либо со стороны враждебной внешней среды, либо со стороны отчуждения или утраты наших фигур привязанности»15.
Фрейд считал, что утрата любимого объекта — это одна из самых главных тревог. Он отводил центральную роль кастрационной тревоге или страху утраты телесной целостности — в особенности пениса для маленького мальчика, — которую также можно понять как вариант сепарационной тревоги или утраты. Утрата пениса не только означает утрату источника удовольствия; это также нарциссическая ценность для ребенка. Пенис также дает средство — в фантазии и в дальнейшей сексуальной жизни в символической форме — восстановления утраченного первичного союза с материнской фигурой16.
Эмоциональная регуляция в ходе отношений с родительской фигурой или фигурой привязанности имеет ключевое значение для человеческого развития. На самом деле, было показано, что в ситуациях длительной травмы в младенчестве, когда эмоциональная регуляция не справлялась с задачей снижения инстинктивного напряжения, это приводило к тому, что у ребенка не выстраивались базовые нейрологические структуры, необходимые для развития17.

Ограничивающая тревога

Тревога, таким образом, — это важнейшая сигнальная функция в отношении реальных или воображаемых опасностей, необходимая для защиты организма от переполнения эмоциями. Идея тревоги как «предохранения от эмоций», следовательно, предполагает, что переживаемые эмоции способны быть переполняющими и травматичными.
Если эмоцию можно распознать, то можно как-то уловить ее связь с возможным защитным откликом или воспоминанием, или именем, и это само по себе может снизить тревогу. Если вы знаете, с чем имеете дело, то, по крайней мере, можете начать думать об этом и планировать какие-то действия, чтобы подготовиться к этому. Предсказуемость — вот что снижает тревогу, так как предполагает снижение неопределенности и беспомощности — центральных факторов, порождающих тревогу.
Это явление легко заметить в том, как дети любят вновь и вновь слушать истории, которые их когда-то испугали. Один ребенок был очень напуган, когда в мультфильме «Три поросенка» увидел Большого Злого Волка, который «может съесть тебя». У ребенка возник страх перед волками. Действительно, он отворачивался, когда видел их изображения в книжках, и не хотел слушать сказки вроде «Красной Шапочки», в которых были волки. Однако он все же хотел вновь и вновь смотреть тот мультфильм, который его однажды так напугал. Он в тревоге ожидал появления волка, потом начинал маниакально и оглушительно смеяться, как будто вовсе не боялся. Казалось, он заставлял себя столкнуться со своим страхом и справиться с ним. Он постоянно играл в игры, где волк за ним гнался, ловил и съедал его, а потом сюжет игры разворачивался в обратную сторону, и он гнался и съедал преследователя.
С одной стороны, можно было сказать, что у этого ребенка возникла фобия волков и он стал избегать ситуаций, где можно было бы с ними столкнуться. Однако он раз за разом пересматривал тот фильм, чтобы убедиться, что он не такой уж беззащитный и может одержать победу уж тем, что предсказывает появление волка. Фобия сама по себе — это способ ограничения более генерализованной тревоги, привязывания ее к отдельной ситуации, которую тогда можно до какой-то степени контролировать. Это снижает беспомощность, лежащую в основе тревоги.
Многие фобии используются подобным образом и символизируют более глубокую тревогу. К счастью, большинство этих фобий лишь немного ограничивают возможности человека. Ограничивающую тревогу можно заметить и в случаях намеренного самоповреждения, когда человек наносит себе порезы или причиняет себе боль как-то иначе. Конечно, тут может быть много различных смыслов и причин, однако зачастую это именно попытка локализовать неспецифическую, неконтролируемую боль или тревогу, ограничить ее какой-то одной областью тела, находящейся под контролем человека. Девочка-подросток 16 лет описывала, как при виде крови, льющейся из пореза, который она нанесла себе на руке, через такое кровопускание не только ослабевало внутреннее напряжение, но и сам источник боли оказывался видимым и контролируемым. Это снижало ее тревогу, хотя и давало побочный негативный эффект вины, но это уже другой тип ментальной боли.

Тревога в понимании Мелани Кляйн

Идеи Мелани Кляйн радикально изменили наши представления о том, как можно понимать тревогу, так как она сместила фокус внимания с ситуаций генерализованной тревоги, о которой предпочитал говорить Фрейд, на внутреннее фантазийное содержание тревоги, чтобы придать ей смысл. Кляйн определила два ясно различимых класса тревоги и защит, а именно параноидно-шизоидную позицию и депрессивную позицию. Она поместила изучение тревоги в центр психоаналитической работы: «С самого начала моей психоаналитической работы мой интерес был сосредоточен на тревоге и ее причинности».18
Тревога также считается главной мотивацией, движущей развитие, хотя чрезмерная тревога может иметь и противоположный эффект и приводить к остановке развития, если оказывается слишком сильной, чтобы ею управлять.
Кляйн утверждала, что у младенцев есть врожденное стремление к знанию всякого рода и что первый объект их внимания — это материнское тело: что происходит внутри него, что оно содержит, как это соотносится с ее внешним видом и как оно отличается от собственного тела младенца. Вслед за Фрейдом, Кляйн также считала, что в каждом идет постоянная взаимная игра между тем, что можно назвать инстинктом жизни (или любовью) и инстинктом смерти (или ненавистью), что вызывает двойственные переживания — амбивалентность.
Вознаграждающие переживания с матерью порождают любовные импульсы, а фрустрирующие переживания порождают ненависть и гнев. Легко заметить, как быстро ребенок может переключаться между этими двумя состояниями, туда и обратно. Ребенок, который хочет есть и злобно кричит, явно охвачен интенсивным негативным переживанием. Как только он / она оказывается на ручках и приложен к груди, весь мир меняется. Ребенок немедленно успокаивается, как по волшебству, утешается и чувствует себя комфортно.
Подъем неприятного инстинктивного напряжения в душе ребенка переживается скорее как присутствие «плохой груди», нападающей на него, чем как отсутствие «хорошей груди». Приносящее облегчение кормление выталкивает прочь плохую грудь и заменяет ее хорошей. В разговорной речи, когда говорят о необходимости сохранять помещение теплым, выражение to keep the cold out («оставить холод снаружи») подчеркивает, что холод — это такая негативная вторгающаяся вещь, хотя термодинамически более корректно было бы говорить о холоде как об утечке или отсутствии тепла.
Другое центральное положение теории Кляйн связано с понятием бессознательной фантазии. Коротко говоря, оно означает, что все телесные импульсы и эмоциональные переживания имеют ментальные репрезентации в форме фантазий, которые младенец использует для построения своей собственной уникальной картины мира. Каждый раз ребенок пытается осмыслить свой опыт, построить модель мира — внутреннюю репрезентацию, которая постоянно модифицируется и испытывается в течение всей жизни. Например, состояние неприятного инстинктивного напряжения, вызванного голодом, может переживаться так, словно я подвергаюсь атаке плохо объекта изнутри. Таким образом, с самого начала младенец сохраняет в себе динамичный, переменчивый, живой внутренний мир. Этот мир населен репрезентациями селф в отношениях со значимыми другими, которых обозначают термином «внутренние объекты», или части селф в отношениях друг с другом. Состояние этих внутренних объектов меняется в соответствии с тем, что им приписывается и что берется от людей снаружи, из внешнего мира. Как говорит психоаналитик Бетти Джозеф: «Мы знаем, что мы строим наши характеры за счет вбирания в себя — интроекции — наших ранних отношений с нашими родителями и близкими людьми нашего младенчества и детства, из нашего опыта того времени, и что мы воспринимаем себя в соответствии с тем миром, который построили внутри, с нашим внутренним миром».19
Детское восприятие внешней реальности зависит от этой интернализованной репрезентации мира и отношений в нем, и ребенок может извлекать смысл из своих переживаний только руководствуясь этой репрезентацией. Кляйн называла это первичностью психической реальности (primacy of psychic reality). Многие ее наблюдения подтверждаются современными исследованиями младенчества, показавшими, что внутренний мир ребенка гораздо сложнее устроен, чем мы ранее могли вообразить, и что восприятие опосредовано смыслом, закрепленным за ним в мозге.
«Мир» для плода находится внутри тела матери, и с точки зрения младенца ее тело содержит в себе все. Кляйн высказала догадку о том, что ребенку очень любопытно все связанное с материнским телом. Она также полагала, что ребенок в рудиментарной форме обладает бессознательным знанием о соитии, а также бессознательным знанием о существовании отцовского пениса. Тело матери отражает в бессознательной фантазии «сокровищницу всего желаемого, и все может быть получено только оттуда».20
Когда ребенок расстроен, злится или в ярости, в его фантазии он нападает на материнское тело всеми доступными средствами. Например, он кусает, используя свои сильные челюсти и десны, а позднее зубы, в фантазийной надежде откусить, пожрать, разорвать, размельчить, разжевать расстроившую его грудь или сосок. Свои экскременты он может считать потенциально очень опасными, взрывоопасными, как бомбы, вырывающиеся из его прямой кишки, или ядовитыми и заразными. Его моча кажется ему горячей или обжигающей, и в фантазии она используется, чтобы обжечь, затопить и т.д. Материнское тело и его содержимое — особенно дети внутри или отцовский пенис, предположительно усваиваемый в процессе соития, — тогда воспринимаются как разрушенные и поврежденные, и младенец начинает чувствовать сильное чувство преследования ужасами и страхами мести за причиненный ущерб.
Все это звучит невероятно странно и надуманно, но всякий, кто близко наблюдает детскую игру или рисунки или слушает их сновидения, обнаружит подтверждение этим разновидностям фантазии. Многие фильмы используют подобную образность, — особенно фильмы ужасов. В ужасах войны эти фантазии зачастую отыгрываются вовне.
Кляйн полагала, что самая провоцирующая и пугающая фигура для младенца — это представление о том, что мать и отец соединяются вместе враждебным образом, она называла это «плохим комбинированным объектом». Такое может произойти, когда ребенок чувствует себя изгнанным из родительской спальни или из их приватных интимных отношений. Если мать отсутствует для ребенка, ребенок может предположить, что она либо с отцом, либо с другими детьми. Это часть хорошо известной эдипальной ситуации.
В своей фантазии, во внутреннем мире младенец чувствует, что подвергается нападению родителей, объединившихся против него, или матери, внутри которой содержится некая репрезентация отца, вроде его пениса. В результате это приводит к представлению о поврежденной комбинированной фигуре, которая становится самым пугающим и вызывающим тревогу объектом для ребенка. Эти «плохие» внутренние объекты могут наносить вред младенцу изнутри теми же способами, которые он изначально использовал в своих атаках, или они могут видеться ему в плохих внешних объектах. Его собственная жизнь тогда представляется ему в опасности.
Довольно часто дети очень боятся брать грудь, выгибаются, кричат или отворачиваются после того, как были злы и расстроены из-за вынужденного ожидания в период сепарации. Отсутствующая грудь может подвергаться атакам в воображении младенца, и поэтому младенец теперь может бояться, что вернувшаяся грудь враждебна к нему. Младенец, таким образом, тревожится и боится мстительного нападения на него от объекта — внутреннего или внешнего, — руководствующегося законом мести (око за око, зуб за зуб), и он использует мощные защиты, чтобы защитить себя и свое равновесие.
Разрушение материнского тела и его частей и содержаний продолжается во внутреннем мире младенца; во внешней реальности ребенок мало что может разрушить, разве что больно кусать матери сосок или царапать ее. Для ребенка очень успокаивающим в таком случае становится такое возвращение матери, когда она обращается с ним дружелюбно и ребенок видит, что она не разрушена. Это подтверждение ее выживания позволяет ему обрести уверенность, что есть разница между внутренней и внешней реальностью и что он не всемогущ, — то есть, его мысль и фантазия не так волшебны и сильны, как ему казалось.

Игра и фантазия

Я бы хотела привести здесь пример того, как близкое наблюдение за игрой трехлетнего ребенка, Джеффа, с его четырехлетним братом Адамом в яслях может показать нам выражение фантазий в игре. Дети в игре демонстрируют серию воображаемых нападений на мать, отца и комбинацию родителей. Мы видим, как вслед за этим дети представляют, что их преследуют.
Дети оказались под опекой после того, как их бросила их одинокая мать, и наблюдение происходило спустя несколько месяцев после этого. Джефф закатывал ужасные истерики, особенно по пробуждении, когда он сворачивался на манер плода в утробе, и не выносил, когда на него смотрели.
Джефф ходит по комнате, волоча за собой по полу свой джемпер. Сотрудница, присматривающая за ним, просит его повесить джемпер на вешалку.
— Я не могу. — отвечает Джефф.
— Уверена, что ты можешь. — говорит сотрудница, и Джефф вешает джемпер. [Мы видим, что Джефф чувствует, что у него внутри ничего нет, что он не может ничего делать.]
Сотрудница сидит за столом с братом Джеффа, Адамом. Джефф садится и говорит:
— Я хочу поиграть с тобой. Ты можешь сделать мне колбаску?
— Попробуй, — говорит сотрудница, — я тебе помогу, если не сможешь.
Джефф берет кусок теста и скатывает его и говорит:
— Это колбаска?
— Да, — говорит она, — правильно.
— Нет, это змея. — говорит Адам.
— Нет, это не змея. — говорит Джефф.
Джефф берет кусок теста и раскатывает его скалкой. Он откладывает скалку и говорит сотруднице:
— Как получаются шарики?
Она показывает ему и говорит:
— Попробуй сделать один.
Джефф берет тесто, скатывает его, как ему показали, и говорит:
— Это уже будет не колбаска… Можешь сделать мне ожерелье на руку?
Сотрудница делает и дает ему. Джефф разбивает его на маленькие кусочки, бросает их на стол и скалкой злобно бьет по ним. [Ожерелье на руку было чем-то женственным, что он хотел, может быть связанным с отказавшейся матерью, и это вызывает разрушающую, расплющивающую атаку с помощью скалки. Это расплющивание вещей — потенциально хороших вещей, которые оказались плохими, как та же маскулинная колбаска, превращающаяся в змею и в итоге расплющенная, — как будто связано с его уплощенным жизненным состоянием в начале игры.]
Потом Джефф встает из-за стола, садится обратно, опять встает, идет в угол и подбирает куклу-мальчика:
— У него есть “писька”. [Перекличка с разговором о колбасках, змеях и шариках.]
Джефф кладет куклу на стол, где играют с тестом, и Адам налепляет тесто на куклу в области пениса. Джефф говорит: «Писька, писька!», смотрит на сотрудницу, потом налепляет тесто кукле на живот (тесто красного цвета) и говорит:
— У нее из живота течет кровь. [Обратите внимание на изменение пола и ассоциацию с повреждающим действием “письки”. Предполагается плохое сочетание “письки” и живота, вызывающее кровотечение. Кляйн называла это фантазией о плохом совокуплении. Фигура теперь как будто и женская, и мужская, может быть повреждена, и, таким образом, это опасный комбинированный объект.]
Адам говорит:
— Мы положим это ей на лицо. — и делает это.
Джефф затем кладет немного теста в рот (а это против правил игры) и говорит с некоторым вызовом:
— Что я ем? [Думаю, он пытается провоцировать наказание за свои садистические нападения, а также отождествляется с объектом атаки — вбирает его в себя, как мы описали выше.]
Адам убирает тесто с “письки” куклы. Джефф говорит:
— Положи обратно на его “письку”. [Это чтобы сделать куклу фемининной, прикрыв пенис, или чтобы показать идею, что мать и отец смешались и комбинировались друг с другом. Это может отражать также кастрационную тревогу, описанную Фрейдом, с идеей о том, что женщина — она как мужчина, только с удаленным пенисом.]
Джефф кладет еще пластилина кукле на лицо:
— Он даже не как я, он может видеть. [Джеффу кажется, что его преследует объект, которого он повреждал и преследовал и который теперь может его видеть и мстить ему — вспомним его ужас по пробуждении и нежелание, чтобы на него смотрели.]
Джефф садится обратно и смотрит, как Адам покрывает всю куклу тестом. Джефф говорит:
— Мы ее поджигаем. [И сжигаем.]
Адам использовал все тесто и говорит:
— Я хочу еще.
Сотрудница говорит, что теста больше нет.
Джефф находит маленький кусочек и говорит Адаму:
— Положи тесто на ее пальцы на ногах, ой, то есть на его пальцы. [Здесь особенно заметно переключение между мужским и женским, возможно отражающее комбинирование.]
Джефф показывает сотруднице маленький кусочек теста у него в руке и говорит:
— Смотри, у меня есть тесто, оно розовое.
Он встает и говорит послушным голосом:
— Посмотри на это куколку.
Потом он уходит играть в песок.
Мне кажется, это наблюдение живо показывает, как нападение на мать и ее тело, — включая отсылки к отцу и матери как комбинированной фигуре, — оставляет ее кровоточить и гореть, а мужчина, которому не нравится увиденное, созрел для мести — очень преследующая ситуация для этих маленьких мальчиков. Потом они уходят от этой игры в духе отрицания, характерной для одной из защит параноидно-шизоидной позиции, отвергая вообще все, они уходят.
Хиншелвуд цитирует, как Кляйн использует термин Фрейда «ситуация ранней тревоги», который описывает «раннюю ситуацию тревоги ли опасности для младенца, которую она соотнесла со своим открытием страхов, возникающих из садистических фантазий о нападении на материнское тело и месть, ожидаемую вслед за этим».21
Хотя ситуация ранней тревоги также включает в себя страх утраты любимого объекта — сходно с упомянутым выше описанием у Фрейда, — мы фокусируемся в настоящем на персекуторных тревогах, которые подразумевают в первую очередь угрозу для селф. Ведущий принцип здесь безопасность и комфорт для селф, для «бедного меня». Здесь мало или вообще нет беспокойства о другом, а есть отказ от личной ответственности.
Эта ситуация ранней персекуторной тревоги стоит за многими тревогами, с которыми мы сталкиваемся. Например, если вернуться к случаю ребенка, боящегося волков, и связанной с этим его фобии, можно увидеть, что страх ребенка перед кусающим волком, который может тебя съесть, — это страх мести за его собственные желания пожрать свой объект, возможно грудь (как раннее проявление объекта), а позднее мать и содержания ее тела — включая своего отца.
Вспомним разворот в игре, когда ребенок пытается овладеть своей тревогой: сперва ребенок гонится за мамой и съедает ее, а потом она «мстит». Формулировки Кляйн позволяют нам извлечь смысл из этих примитивных, но столь мощных тревог и их проявлений в поведении.

Ужас

Ужас — это параноидная (в высшей степени персекуторная) тревога, переживаемая в ночных кошмарах и тревогах, связанных с чудовищами, призраками и т.д., которые вызывают ощущение паралича, не оставляющего «ни малейшего пути для действия».22
Мельцер полагает, что главный источник ужаса — это страх мертвых объектов, особенно маминых детей, убитых в психической реальности. Мельцер говорит, что «от объекта ужаса невозможно даже сбежать, это нереально».23
Ужас — это настолько распространенная тревога, что люди ходят на фильмы ужасов, чтобы ужаснуться и попытаться достичь некоторого контроля над этим чувством, очень похоже на то, как маленький мальчик снова и снова смотрел фильм «Три поросенка». Истории о привидениях тоже очень распространены в литературе. Эти в высшей степени персекуторные тревоги обычно возникают в дурных снах, и детская игра полна ими. Игра позволяет ребенку попытаться выразить и таким образом ограничить, сдержать тревогу (to bind the anxiety).
Очень распространенная тревога, выражаемая детьми (и взрослыми тоже!) — это страх грабителей и захватчиков. Это переживается иначе, чем основанный на реальности страх вторжения. Повторим, что теории Кляйн могут помочь нам осмыслить эти страхи, если мы вспомним, что ребенок в фантазии вторгается в материнское тело — свой первый дом, — чтобы разрушить или украсть нечто. Очень распространены появляющиеся в результате этого страхи мщения, включающие грабителей, залезающих в окно ночью, чтобы зарезать или украсть ребенка. Есть множество примеров такого рода интрузивного поведения, вызывающего подобную тревогу, — например, рыться в материнской сумке или влезать между родителями в их постель или когда они проявляют нежность друг к другу.
Более наглядный пример мы увидим в случае Питера. В психотерапии у этого семилетнего ребенка была возможность выразить свои фантазии непрямым путем, посредством игры и поведения.
Питер обратил внимание на окно в кабинете во время одной сессии. Он заметил, что защелка сломана, и забеспокоился. Терапевт интерпретировала это так, что он беспокоится о том, что это он сломал защелку. Питер посмотрел на терапевта прямо в глаза, слушая эти слова. [Питер встревожился о повреждении, которое он, возможно, нанес этому порталу доступа в кабинет.]
Питер решил стать тем, кто починит окно. Его усилия становились все более сложными, он замотал окно пленкой и попытался починить сломанную щеколду. Он соорудил целую ловушку для захватчиков, напомнив терапевту фильм “Один дома”, где ребенок, забытый родителями, побеждает грабителей, защитив родной дом целой системой разных ловушек.
Питер возвращается к своей коробке с игрушками, выбирает тигра, связывает его и обматывает его пленкой, как бы помещая в тюрьму. Он возвращается к окну и намазывает клей на пленку: “Если они дотронутся…”
Терапевт спрашивает, кто это “они”.
— Плохие ребята, которые придут. — отвечает Питер.
— Они придут забрать тебя? — спрашивает терапевт.
— Ночью, когда будет гром, я пойду к Моррису в кровать. [Моррис — это его брат.] Они сломают дверь, а не окно.
Это прозвучало так, словно ему не удается достаточно хорошо обезопасить комнату, даже если окно будет в безопасности, они все равно могут влезть как-то еще. [В сновидениях, преследующих зачастую невозможно убить, хотя время сейчас под его контролем, так что он не так уж беззащитен.]
Он запрыгивает на кушетку и как будто подвергается атаке покрывала. Он борется с покрывалом так, как если бы от этого зависела его жизнь. Он колотит по кушетке, потом подбегает к своей коробке с игрушками и освобождает тигра, которого до этого связал и замотал. В этот момент он как будто превращается в этого тигра. Он начинает рычать и красться по кабинету на четвереньках, запрыгивая на мебель. Он обходит дозором всю комнату рыча, представляя теперь собой преследователя, а не преследуемого. [Эта идентификация с агрессором — распространенный способ справляться с персекуторной тревогой, так как позволяет человеку проецировать страх на кого-то другого, кто становится жертвой нападения.]
Когда Питер осторожно крадется по кабинету с рычанием, скрипя зубами и обнажая клыки, он внезапно говорит:
— Папа.
— Папа? — переспрашивает терапевт.
— Он пьяный. — говорит Питер, потом нападает на подушки на кушетке, разбрасывает их во все стороны с криком:
— Они дети!
Он хватает пластилин и с силой швыряет его об стену, снова говоря, что это дети.
— У папы-тигра есть дети. Он ненавидит их. Он их убивает. Так много этих детей. Они могут убить папу.
Говоря это, он швыряет пластилин по всей комнате, «убивает» его, говорит: «Я ненавижу детей» грубым мужским голосом, явно отождествляясь с тигром / папой. Терапевт говорит о том, какой страшный этот тигр / папа, как Питер пытается стать им, чтобы не быть в ужасе и беспомощным, ведь так могут чувствовать себя дети, которых могут убить.
В этой виньетке, хоть мы и видим Питера очень смущенным перед источником его тревоги, все же возникают внятные элементы. Он явно в ужасе из-за того, что кто-то может вторгнуться в помещение, и сперва это «плохие ребята». Эти преследователи вскоре объединяются с крайне страшным пьяным папой. Его ненависть к соперничающим детям проецируется на папу, который теперь несет в себе ненависть к детям и хочет их убить.
Дети часто в защитных целях проецируют на отца, особенно на его пенис, садизм и агрессию, возникающие из-за исключения из родительского соития («первичной сцены»), которая производит детей-соперников. Людям кажется странным, что такие маленькие дети интересуются родительской сексуальностью. Они интересуются ею не только из-за своих собственных сексуальных и телесных чувств, но и из-за того, что родительская сексуальность потенциально несет в себе угрозу для них.
Питер, возможно, тоже испытывал такие убийственные желания в отношении родительского соития и угрозы других детей, производимых там. Эти дети подвергались жестокому нападению в его фантазии, как пластилин и подушки в игре. Эти атакуемые дети, возможно, были синонимами «плохих ребят», которые должны были прийти за ним. Месть налицо, как и его попытки не чувствовать первичную тревогу беспомощности, упомянутую ранее. Вместо этого он отождествляется с преследователем и перестает быть испуганным мальчиком в своей постельке ночью, он теперь сам страшный тигр / папа.

Депрессивная тревога

Тревоги об опасных условиях материнского тела и, в продолжение этого, внешней реальности становятся помехой свободному исследованию мира, лежащего за этими пределами. Эти разновидности тревоги, базирующиеся на страхах мести и уничтожения селф, получили название персекуторных тревог (тревог преследования, persecutory anxieties) — в противовес другому виду тревоги, где главной заботой выступает сохранность или состояние объекта, — например, матери и ее тела. Этот второй вид тревог Кляйн назвала депрессивными тревогами, она соотнесла их с беспокойством и страхом потери хорошего объекта в результате садистических нападений ребенка.
Как мы упоминали выше, близкие отношения полны амбивалентности, в которой и любовь, и ненависть переживаются по отношению к одному и тому же человеку. Когда ребенок постигает «особенный, избранный факт» (selected fact)24, что что плохая и хорошая мать — это один и тот же человеку, тогда ненависть и деструктивные порывы, испытываемые к «плохой» матери, оказываются направленными также и на «хорошую» мать, которую он любит. Наступает депрессивный кризис. Ребенок начинает беспокоиться об ущербе, который он мог нанести тому самому человеку, которого он любит больше всего. Это точно передано Оскаром Уайлдом в «Балладе Редингской тюрьмы»: «Убил он ту, кого любил он, / И вот за то убит»25. Это беспокойство пробуждает особенно болезненный вид тревоги и желание возместить, репарировать ущерб, за который ребенок чувствует себя в ответе. Эта тревога, на самом деле, более остра, чем персекуторная, так как ее основное содержание — это вина, горе, «Что я наделал?», раскаяние, сожаление и одиночество.
Депрессивная тревога включает в себя страх потерять любовь человека, однако это понимание тревоги отличается от Фрейдовского. Его концепция в больше степени привязана к страху потерять любовь, потому что это ведет к потере родительской доступности, необходимой для редуцирования инстинктивных состояний ребенка. Это более селф-центрированная концепция, чем идея Кляйн. Поскольку в ее идее беспокойство о благополучии другого преобладает над беспокойством за себя, и это звучит как «бедный ты» (а не как при персекуторной тревоге — «бедный я»), то это создает основу для нежности, эмпатии и репаративных (восстановительных, возмещающих) желаний. Здесь возникает ответственность за свои чувства и их последствия. Джозеф пишет:
«Конечно, способность выносить амбивалентность с вытекающим из нее чувством вины, должным образом развернутая, способна и должна уменьшать тревогу, потому что осознание любви и беспокойства, а также попытки сделать что-то с этим снижает гнев и обиду, а это снижает тревогу».26
Таким образом, способность выносить депрессивную тревогу — главное достижение в развитийном движении на пути к зрелости. Многие достижения в мире и творческие свершения, по-видимому, относятся к потребности внести свой вклад, совершить репарацию, проистекающие из способности справиться с депрессивным беспокойством, — и это показывает нам, как тревога стимулирует развитие. Кляйн также пишет, как тревога ребенка в связи с объектом, особенно персекуторная разновидность, может стимулировать поиск новых объектов, которые были бы не так склонны к преследованию, расширяя таким способом круг людей и вещей, с которыми ребенок может иметь дело в мире.
Если тревога какого-либо из этих видов слишком велика, на пути отношений с миром встает препятствие, останавливающее или ограничивающее этот контакт. Подобным образом он может блокироваться, если чувства вины, отчаяния и безнадежности слишком велики, так как нанесенный любимому объекту ущерб кажется невосполнимым и неискупимым.

Тревоги, связанные с обучением

Многие учебные трудности могут быть результатом ситуаций, в которых нанесен вред материнскому телу. Кляйн полагала следующее:
«Ключевое условие для благоприятного развития жажды знаний заключается в том, чтобы материнское тело воспринималось как находящееся в благополучии и невредимое… Если оно не разрушено, не слишком в опасности и, таким образом, само не несет угрозы, то желание усваивать от него пищу для ума может переживаться более легко… Если тело женщины переживается как место, полное разрушения, может возникнуть базовый запрет на желание знаний. Поскольку внутри материнского тела находится первый объект этого импульса (к знанию), то в фантазии это тело исследуется и рассматривается, а также подвергается нападению всеми садистическими средствами вооружения».27
Это может прозвучать странно, но давайте задумаемся вот над чем: ведь «мать-природа» — это наш первичный объект знания. Отдельные интеллектуальные запреты могут привести к защитам против садизма. Эти защиты могут возникать по персекуторным или депрессивным причинам. Есть так много слов и выражений, связанных с обучением как процессом поедания и переваривания: например, «аппетит к учебе», «усвоить что-то», «пища для ума», «она слопала эту книгу», «она впитала это», «ты им это разжуй и в рот положи», «это пока не переварилось», «он просто бездумно повторяет, как жвачку отрыгивает», «проглотить целиком», «пережевывать одно и то же» и т.д. Психоаналитики полагают, что ранние переживания и ситуации закладывают шаблоны для личности, которые возвращаются под разными личинами на протяжении всего развития. Тревоги, связанные с процессом питания, неизменно пересекаются с примитивными тревогами и, таким образом, могут влиять на способность к обучению. Фантазия, сопровождающая определенную деятельность, соответственно, определяет результат такой деятельности.
Чтобы достичь способности читать или открывать для себя новое, человек должен быть способен смотреть дальше поверхности вещей, «вникать» в предмет. Это подразумевает своего рода проникающую психическую активность.

Книжка — это дом, где живет история.
В розе обитает, витает аромат.
В голове моей — тайна, о которой
Встречным-поперечным вслух не говорят.28

А слово тогда — это дом для смысла, и первый дом, который занимает ребенок, — это тело его матери. Если это тело переживается как место, «полное разрушения», как выражалась Кляйн, когда, например, мать перенесла выкидыш, мертворождение, аборт или серьезную болезнь, то это может породить множество проблем с обучением, включая невозможность читать. Помехой могут быть тревоги о том, что либо мать слишком хрупка, чтобы справиться фантазируемыми атаками на ее детей (рожденных или нерожденных), либо о том, что садистические фантазии ребенка действительно одинаково сильны и во внешней, и во внутренней реальности.
Довольно часто оказывается, что в семьях детей, направленных на терапию в связи с трудностями в обучении, произошла смерть ребенка от тех или иных причин.29
Как я упоминала выше, ребенок может реагировать в персекуторном духе и быть в ужасе и страхе отмщения со стороны умерших детей-призраков за то, что он жив и занимает их место, или он может реагировать депрессивно и чувствовать себя очень виноватым за то, что это якобы он совершил. Из-за этого он может блокировать свои достижения. В любом случае, способность учиться у ребенка страдает.
Есть, конечно, множество других видов тревоги, которые влияют на способность к обучению, включая воздействие зависти. Человек может блокировать свои достижения, чтобы не провоцировать порчу и разрушительные атаки от предположительно завидующего другого. Кроме того, чтобы узнать что-то новое, надо сначала вытерпеть фрустрацию из-за незнания чего-то. Чтобы продолжить обсуждение этого вопроса, поскольку это критический момент в размышлениях о росте и изменении в каком угодно смысле, необходимо обсудить понятие контейнирования тревоги.

Контейнирование тревоги

Главная идея моего эссе в том, что тревога, которую я понимаю как разновидность психической боли, составляет сердцевину, вокруг которой строятся все психоаналитические представления. Я использую понятия «тревога» и «психическая боль» как взаимозаменяемые синонимы. Центральная опора психоаналитического взгляда заключается в том, что никакое развитие не проходит без боли. Как мы уже обсуждали, слишком мало или слишком много боли вредоносно для развития. Так что проблема контейнирования и распределения психической боли, связанная с ростом и развитием, — это наш главный предмет изучения. С тревогой люди имеют дело в отношениях с объектами, вначале это первичные фигуры привязанности. Способность управляться с психической болью так, чтобы это обогащало развитие, зависит от доступности с самых ранних дней (и даже до рождения) эмоционально восприимчивого и настроенного человека, который может контейнировать (вбирать, удерживать в себе, содержать; contain) примитивные сообщения младенца и помогать ему осмысливать его эмоциональный опыт. Что же по сути значит это понятие контейнирования?
В теории Биона о контейнере / контейнируемом30 развитие способности мыслить или быть любопытным в любом смысле, обращать внимание или учиться, зависит от опыта ребенка, когда он чувствовал, что о нем думают, что им интересуются, к нему проявляют любопытство и эмоционально внимательны к нему. Психика ребенка еще недостаточно развита, чтобы удерживать в себе любого рода чувства, и поэтому она полностью зависит от этой способности у объекта (обычно у матери в первое время), в которого ребенок может «сгружать» свои чувства, как бы на время избавляясь от них. Бион называет этот объект контейнером, а сырой, необработанный, непереваренный эмоциональный материал, проецируемый в контейнер, — контейнируемым.
Детский плач и прочее поведение вызывают дистресс или другие чувства у матери, если она эмоционально внимательная к своему ребенку. Тогда она должна, прежде чем реагировать на происходящее, попытаться осмыслить, что ребенок чувствует или что значит его плач, с помощью рефлексии и размышления о том, какие чувства вызывает у нее ребенок, с помощью соотнесения этого с ее собственным опытом и ее восприятием ребенка.
Этот процесс, который Бион называл ревери (мечтание, греза, фантазия), зачастую происходит бессознательно. Ребенок тогда не просто чувствует себя более комфортно, потому что на его нужды откликнулись, но также и способен усвоить образ матери, у которой в психике есть место для него, и тогда он чувствует себя понятым. По мере того, как ребенок раз за разом накапливает подобный опыт, это позволяет ему усваивать в своей психике мыслящий объект, репрезентацию опыта «контейнер — контейнируемое». Тогда он может использовать этот мыслящий объект внутри себя, этот контейнер, чтобы самостоятельно думать о своих собственных переживаниях и опыте. Таким образом, он начинает развивать собственную способность мыслить о своих эмоциональных переживаниях и иметь пространство в своей собственной психике. То есть, ребенку нужен контейнер, чтобы исследовать свои чувства, чтобы узнавать, что он чувствует и что это значит.
А если мать не может принимать эти проекции сырых эмоций от ребенка? Что если нет никого, кто мог бы выполнять функцию контейнирования — то есть, выносить невыносимое для ребенка? Единственное прибежище для младенца тогда в том, чтобы еще сильнее пытаться эвакуировать плохие чувства, которые тем временем становятся все хуже из-за ощущения недопонимания и непринятия. Он не интернализует контейнер, который может думать о нем и понимать его или помогать ему «называть» его тревоги и различать его эмоциональные состояния с помощью различных откликов на них, — и вместо такого контейнера ребенок усваивает контейнер, отвергающий коммуникацию.
Младенец тогда не может осмысливать свой опыт и не может понимать. Он как будто сталкивается с тем, что контейнер не желает принимать его послания — то есть настроен враждебно, и запускается дьявольский замкнутый круг, где единственным доступным выбором для младенца остается пытаться избавляться от плохих переживаний с помощью усиления проецирования, а в катастрофическом варианте — с помощью отказа от проецирования тревог вообще. Он не вырабатывает способствующего росту способа регуляции эмоций, а вместо этого идентифицируется с чертами дефектного, патологического контейнера.
Бион описывает, как в любой ситуации тревоги есть три способа справиться с ней.
1. Преобразование (modulating) психической боли, «в первую очередь, с помощью мышления, чтобы прийти к пониманию и к действиям, которые успешно изменят или приспособят меня к окружающему миру, или интернализировать новые качества во внутренние объекты, которые могут утешить и укрепить личность».31 Бион говорит о том, что нам надо уважать факты ситуации, чтобы попытаться осознать их (real-ise, принять их реальность), какие бы они ни были, а потом действовать соответствующим образом.
2. Изменение (modify) самой ситуации, попытка втиснуть ее в тот вариант, который мне хотелось бы. Это означает искажение фактов при помощи каких-либо механизмов защиты — например, их идеализации (idealise-ing) или обесценивания (denigrate-ing). Не путать с первым способом, где я преобразую себя.
3. Ускользание от психической боли при помощи разрушения способности знать реальность, через игнорирование фактов полностью. Это ведет к неведению (ignore-ance), по Биону.
Преобразование переживаний с помощью мышления, изменение ситуации через защиты или избегание через уничтожение (как способности мыслить, так и самих фактов), — вот три разных способа справляться с тревогой. Чтобы проиллюстрировать эти идеи, я хочу привести пример одной из всем знакомых тревог, — сепарационной тревоги.

Сепарационная тревога

Я упоминал выше, что ребенок абсолютно зависит в своем существовании от родителя в регуляции своих эмоциональных состояний. Когда родитель оставляет ребенка, это вызывает особый вид тревоги, который называют сепарационной тревогой.
Сепарация от того, в ком нуждаешься и кого любишь, мобилизует поведение привязанности (уже упомянутое). Сепарационная тревога может переживаться любым человеком любого возраста, когда любимый, нужный человек отсутствует, но корни этого переживания лежат в младенчестве. То, как мы с этим переживанием обращаемся, зависит от состояния нашего ментального аппарата и от истории нашей привязанности. Мы знаем, что с сепарацией лучше всего справляться, если ребенок может поддерживать контакт с надежно интернализованным, усвоенным объектом, или контейнером, или рабочей моделью, которая позволяем ему чувствовать себя в безопасности в новом окружении. Я благодарен Paulo Carignani32 за разрешение использовать следующий материал.
Том в возрасте 22 месяцев очень мучительно переживал сепарацию от матери, которая начала водить его в ясли. В этом наблюдении, вскоре после этого, он бегал по комнате вместе с матерью, доставал пистолет, маниакально смеялся и стрелял во всех. [С самого начала мы видим, как он пытается уничтожить свою тревогу, связанную с попаданием в новую ситуацию, и для этого разыгрывает всемогущество и избегание контакта. От всех возможных опасностей надо просто избавляться.]
Воспитательница сказала ему “Привет”, а потом позвала его подойти и сесть рядом, чтобы послушать историю, которую она рассказывала другим детям. Том не отвечал, а вместо этого стрелял из пистолета и издавал ртом разных шум. [Можно с уверенностью предположить, что здесь превалирует персекуторная тревога, так как он явно пытается избавиться от угрозы со стороны каких-то «плохишей».]
Потом Том повернулся к матери, входившей в комнату, потом к другому мальчику, у которого в руке была маленькая машинка. Том внезапно выхватил у него эту машинку. Ребенок начал кричать и попытался забрать машинку. Том закричал, а потом разразился слезами, когда воспитательница и мать подошли ближе, чтобы разнять их. Несколько минут воспитательница безуспешно пыталась убедить Тома отдать машинку. Когда она в итоге стала ругать его громким голосом, Том стал орать еще громче.
Учительница взяла у него машинку и отдала мальчику. Том бросился на пол и стал отчаянно плакать. Мать выглядела ужасно встревоженной. Она стояла рядом и как будто не знала, что делать. Она пыталась объяснить, почему воспитательница так сделала. Воспитательница попыталась позвать Тома пойти и послушать историю, но он не пошел. Он взял несколько игрушек с полки и стал разбрасывать их по полу. Его отчаянный плач сменился на бешеные крики. Мать сказала, что это происходит каждый день.
В этом болезненном сценарии мы видим, как Том пытается справиться с собой. Его попытки уничтожить тревогу не удаются. Он пытается отбросить свой дистресс из-за возможной утраты того, к кому он хочет прильнуть, — сбросить этот дистресс на кого-то другого, и для этого отбирает машинку у другого ребенка, как только видит, что мать собралась уходить. Это попытка изменить свою боль через ее проецирование в кого-то другого, и это типичная защита, используемая в состоянии персекуторной тревоги. Теперь не он, а другой ребенок вынужден переживать, что у него что-то отняли, и страдать.
Вмешательство воспитательницы, когда машинку вернули другому мальчику, заставляет Тома столкнуться с его болью, которую он еще не может выносить. Его мать не знает, как контейнировать его в этом состоянии, и все, что он может, это пытаться эвакуировать дистресс с помощью бросания себя и игрушек на пол, — еще одна попытка уничтожения ситуации и типичный отклик на контейнер, отказывающийся от коммуникации. Он не может думать, он просто действует.
Пауло, каждый день наблюдавший детей, вмешался из позиции наблюдателя, и Том как будто научился другому методу справляться с болью на какое-то время, возможно через идентификацию с мыслящим подходом наблюдателя.

По контрасту с предыдущим эпизодом, три недели спустя Том сидел на полу среди множества игрушек. У него был кусочек ткани во рту, и он сосал эту ткань. [Может быть, так он пытался не отпускать связь своего младенческого «я» с матерью?]
Он держал пистолет в правой руке и маленького пластмассового слона в левой. Пальцами правой руки он дотрагивался до глаз слона, и пистолет упал на пол. [Возможно, Том фокусировался на глазах и зрении, как бы осознавая реальность, вместо того чтобы цепляться за уничтожающий пистолет?]
Он взял маленького и большого слонов и расчистил пространство перед собой; затем он играл, будто большой слон кормит маленького. Ему приходилось держать одновременно обоих животных, иначе они падали. Он несколько раз пытался оставить их стоять самостоятельно, и когда они все равно падали, Том смотрел на мать и снова ставил их. Казалось, ему было любопытно, как они падают. [Вероятно, это любопытство было идентификацией с любопытством наблюдателя? Напомним, как сам Том падал на пол в первом наблюдении.]
Спустя какое-то время мать подошла к нему и спросила, во что он играет. “Это игра про зверей, которые падают”, — ответил он.
Мать улыбнулась ему и сказала, что ей надо идти. Он посмотрел на нее в отчаянии, со слезами на глазах и спросил, может ли она задержаться с ним еще на минуточку. Мать сказала, что не может. Она поцеловала его и вышла. Том смотрел на нее, когда она шла к выходу, а потом разразился слезами. Через несколько секунд он перестал плакать. Он вытер слезы руками, встал и подошел к наблюдателю; он попросил поднять его и поднести “к окну, чтобы посмотреть на маму, которой здесь нет”.
Наблюдатель взял его на руки и подошел к окну. Том смотрел в окно на сад и через несколько минут молчаливого смотрения попросил поставить его на пол и побежал играть с другими детьми.
Том пытался символизировать свои переживания, что послужило поименованию и ограничению тревоги. Казалось, он мыслил, то есть создавал пространство, пытаясь осмыслить своей эмоциональный опыт, где мать и ребенок могли быть вместе, а потом разделялись (падали), а потом опять встречались (вставали). Здесь были все приметы контейнирующей матери и контейнируемого ребенка.
Если Том может интернализировать и придерживаться этой репрезентации, которая позволяет ему осознавать реальность фактов в ситуации, в которой он оказался, его тревога, кажется, преобразуется. Он справляется с болью иным способом. Он не сбрасывает ее на кого-то другого, а несет ее сам, возможно, с помощью внутреннего объекта, похожего на большого слона, который помогает ему, как ребенку, контейнирует его и выносит / несет его на себе. Это больше похоже на депрессивную реакцию на ситуацию. Его способность «видеть маму, которой здесь нет», предполагает, что у него в психике есть интернализованная репрезентация матери и ребенка, которые могут быть вместе и порознь, а потом снова вернуться друг к другу. Его молчаливый взгляд в окно, когда он был контейнируем на ручках у наблюдателя, возможно, был тем взглядом в его собственное внутреннее пространство, чтобы найти эту внутреннюю репрезентацию матери и ребенка.
Способность достаточно долго выносить фрустрацию ситуации «мамы здесь нет» — достаточно долго, чтобы создать мысль об этом, которую Том вербализовал, — это решающий, переломный шаг в развитии. Его мышление преобразует его тревогу, а также пробуждает надежду.
Таким образом, наличие внутреннего объекта (в форме функционирующей системы «контейнер — контейнируемое»), который принимает дистресс и думает о нем (а объект этот базируется на идентификацию с этими функциями, до того выполняемыми для ребенка кем-то снаружи), — это решающий факт для развития способности ребенка иметь дело с любой психической болью так, чтобы это способствовало росту, — то есть, так, чтобы переработка этой боли переходила в мышление.
А теперь мы можем вернуться к тревогам, связанным с обучением и взрослением, а также с адаптацией в любой новой ситуации.

Знание и не-знание

Тревоги, связанные с обучением, ростом и развитием
Для многих детей взросление не наступает как научение брать на себя ответственность за себя. Для многих это переживается как способ сбросить кожу старой идентичности и получить новую. «Я теперь большой мальчик / большая девочка».
Это обычно означает, что находится кто-то еще, кто будет принимать детские чувства, так как рост не осмысливается как органичное развитие, идущее от корней младенческого опыта, растущее из этой почвы.
Истинное обучение и рост — это болезненный опыт, в котором много тревоги. Для того, чтобы произошло обучение, определенное количество фрустрации неизбежно, — фрустрации незнания чего-либо, или фрустрации запутанности и тревоги из-за неведения. Способность выносить эти чувства определяет способность учиться. Эта боль по сути — «облако неуверенности»33, или способность выдерживать неопределенность «без болезненного стремления к факту и причине», которую Keats назвал «негативной способностью» (negative capability).34 Это относится к способности выдерживать неопределенность некой новой идеи / ситуации, воздействующей на старые идеи и способы функционирования и подталкивающей к изменениям. Все «факты внешнего мира познаваемы только по их вторичным свойствам, когда они воздействуют на наши органы чувств в поле эмоционального переживания. Способность мыслить об этих фактах эмоционального опыта требует, чтобы эмоциональность (особенно тревога) была контейнирована»35.
В следующем примере четырехлетней Элисон показана трудность в выносимости тревоги, связанной ощущением себя маленькой. Мать одевала Элисон в безукоризненные наряды маленькой взрослой. Она несла с собой флер превосходства и высокомерия. Она казалась выше всего этого. Мать часто оставляла ее в яслях и ускользала, не попрощавшись, но это не трогало Элисон; она была большая девочка, большие девочки не плачут, это только малыши плачут.
Однажды Элисон увидела свою подругу Молли рядом с игровым городком для лазания вместе с другой девочкой, Викторией. Элисон приблизилась к ним и стала расхаживать неподалеку. Никто с ней не здоровался. Потом Молли повернулась к Элисон и сказала:
— У меня морские (navy) сандалии.
Элисон едко ответила:
— Не будь дурочкой, они просто темно-синие (navy blue). [Мы называем это обесцениванием или унижением, потому что это принижает другого, чтобы мы могли возвыситься.]
Молли и Виктория вошли внутрь. Элисон сделала несколько шагов за ними. Девочки свернули в книжный уголок и стали рассматривать книжки. Молли с воодушевлением говорила о картинках в своей книжке. Элисон же сидела, вскользь листая страницы книжки, как будто не вникая в содержание и лишь притворяясь, что читает. Молли веселилась над книжкой “Аладдин”, она сказала:
— Аладдин — это девочка.
Элисон довольно резко отрезала, даже не подняв глаза от своей книжки:
— Эта книжка не “Аладдин”, это не та обложка, это другая обложка.
Молли была сконфужена.
Здесь мы видим, как Алисон “все-это-знает” и смущает остальных. Она хочет произвести впечатление большой девочки, которой все равно — потому что она проецирует себя в идентичность “большой взрослой”, такой, которая знает, как читать, и поправляет глупых маленьких детей. Карикатурные черты маленького псевдо-взрослого очевидны, а маленькость и смущение проецируются на кого-то другого.36
В изначальной формулировке Мелани Кляйн депрессивная тревога рассматривалась как более продвинутая в развитийном плане, чем персекуторная. Бион, однако, смог показать, что все мы колеблемся между двумя комплектами тревог.
Довольно обычна ситуация, когда боль, особенно вина, исходящая из депрессивной тревоги, бывает слишком сильной, чтобы ее сконтейнировать и управлять ею, и она возвещает о возвращении более персекуторных чувств. Преждевременное чувство вины, переживаемое человеком, не готовым вынести его, может ощущаться крайне персекуторным. Подобным образом, персекуторные чувства могут вести к депрессивным.
Простая иллюстрация последней ситуации: десятилетний мальчик утром своего дня рождения сбежал по лестнице и открыл все подарки, прежде чем все члены семьи проснулись. Он знал, что на дне рождения так обычно не делают. Когда родители проснулись, они очень расстроились, они злились и чувствовали себя обманутыми.
Сначала мальчик был равнодушен, однако потом ужасно расстроился, когда увидел, как все испортилось. Он знал, что испортил свое праздничное утро, которого так долго ждал. Он горько расплакался и с болью сказал: «Почему я это сделал? Я не подумал. Пожалуйста, пожалуйста, простите меня».
Он смог использовать этот опыт и увидеть, что половина удовольствия от получения подарков — это разделить переживание с другими, когда они будут эти подарки дарить. Лишив других этого, он лишил радости и себя. Детское наплевательство, эгоцентричная установка открыла путь депрессивной тревоге, которая оказалась очень болезненной, когда он увидел, какой вред нанес. С помощью родителей он смог справиться с этим и кое-чему научиться на этом опыте.

Безымянный ужас, именование и неудача контейнирования

Бион описывает ситуацию, в которой младенец, боящийся смерти, — то есть, страдающий от первичной тревоги растворения, как было описано ранее, — проецирует свою тревогу в мать, или в контейнер:
«Хорошо уравновешенная мать может принять [эту тревогу] и откликнуться терапевтически, — то есть, в такой манере, которая дает младенцу почувствовать, что он снова получает обратно свою напуганную личность, только уже в такой форме, которую может выдержать, — страхи теперь сделались управляемыми для младенческой личности»37.
А если мать не может принять эти проекции в себя и выполнить функцию контейнирования для младенца, он может получить обратно опыт того, что его чувства были лишены смысла, то есть получить «безымянный ужас», по выражению Биона. Это хуже, чем сам по себе страх смерти, потому что это не привязано ни к какому имени / названию и, стало быть, проявляет себя как чувство ужаса, которое невозможно локализовать, привязать к чему-то.
Этот сценарий распространен у людей с серьезными заболеваниями, тех, кто не может позволить себе знать, что чувства, которые у них есть, это страх смерти. Вместо этого они несут в себе еще более ужасное чувство безымянного ужаса. Очень часто те, кто окружает этих очень больных людей, тоже настолько сами переполнены тревогой в связи с потенциальной утратой близкого человека, что не могут ясно мыслить и помочь больному назвать и контейнировать его / ее переживания. Люди часто пытаются «защитить» больного, используя эвфемизмы или ложные уверения вместо того, чтобы помочь и ему, и себе посмотреть в лицо фактам их жизни.
Назвать переживание тревоги — это действие ограничивает, сдерживает тревогу. Название, имя используется, чтобы не дать явлению рассеяться, рассыпаться, имя описывает составляющие переживания как взаимосвязанные. Как говорит Бион:
«Когда имя найдено и, таким образом, явление получило границы, в остатке, так сказать, можно посвятить силы определению его смысла. Имя — это изобретение, позволяющее думать о явлении, прежде чем станет понятно, что это вообще такое»38.
Жить в неименованной, неназванной вселенной — значит жить в крайнем состоянии преследуемого. Это приводит к тому, что называют «свободно плавающей тревогой», которую невозможно ни к чему привязать. Тревога чувствуется во всем и везде.
Сьюзан, девочка 10 лет, сказала своему терапевту, что она не может спать по ночам. Она думала, что у нее что-то есть под кроватью. Может быть, кошка, как она думала, но кошка была в другой части комнаты. Тогда она сказала, что это могли быть зомби, которые хотят человеческой крови и кусают в шею. Но потом Сьюзан заволновалась, что в ее доме есть привидение, потому что телеканалы внезапно изменились. Привидение по имени Джеймс было другом ее матери, которая умерла от сердечного приступа. Еще у них были акулы в бассейне в доме, а еще были проблемы из-за крыс. Тут Сьюзан натянула капюшон. Потом сунула палец в рот и очень сильно укусила.
Сьюзан — маленькая девочка, чьи тревоги расположени буквально повсюду и как будто переключается с предмета на предмет с пугающей скоростью. Тревога не дает ей никакого покоя, а захлестывает ее. Ее сильный укус, возможно, был способом задать боли определенное место, как мы говорили выше про случаи самоповреждения у подростков.
Неудачи в контейнировании вызывают подъем тревог всего спектра. Панические атаки случаются, когда нет контейнирования тревоги и человек чувствует, что его захлестывают необработанные, безымянные эмоции, которые часто разряжаются в соматические нарушения. Страх и тревога, порождаемые мыслями о панической атаке, сами по себе становятся достаточным триггером для такой атаки.
Неудача фигуры привязанности в попытке контейнировать тревогу также может означать, что вместо того, чтобы «назвать» и ограничить тревогу, ее возвращают человеку в интенсифицированной форме, как в ситуациях безымянного ужаса. Человек тогда вынужден иметь дело с двойной дозой тревоги, поскольку его исходная тревога проецируется обратно в него самого в усиленном виде, вместе с тревогой о том, что для него нет контейнера, — и он чувствует, что его некому понять.
Я наблюдал пример этого в самолете, попавшем в зону турбулентности. Ребенок посмотрел матери в лицо, чтобы прочитать там ответ от нее: «Что я предположительно должен чувствовать в такой ситуации?»; а ситуация провоцировала тревогу, та как самолет трясло и колотило. Лицо матери было мертвенно-бледным, оно выражало эмоции человека в ситуации угрозы жизни. Ребенок мгновенно закатил истерику, так как не просто сам не мог справиться с собственной тревогой без посторонней помощи, так еще и казалось, что он получил заряд тревоги своей матери, которая теперь уже полностью его захлестнула.

Предощущение эмоции

Если мы вернемся к Бионовскому определению тревоги как «предощущения, предвестия эмоций» и примем, что эмоции лежат в основе человеческого существования, то тревога тоже входит в этот круг, и способы справляться с ней также занимают центральное место среди других проблем.
Дамасио, нейроученый, убедительно доказывает, что эмоции помогают суждению и что нейрологические доказательства свидетельствуют, что «точно сфокусированная и правильно примененная эмоция может быть поддержкой для всей системы, и без этой поддержки разум не может функционировать должным образом»39. Это согласуется с идей Биона о том, что мышление вырастает из контейнирования эмоционального опыта.
Способность регулировать эмоциональные состояния, таким образом, критически важна для социального, эмоционального, когнитивного и нейробиологического развития40. Эта способность может развиваться, только если младенец получает опыт близких отношений с фигурой привязанности, которая эмоционально настроена на него. Если в этой области есть хронические нарушения по какой-либо причине, ребенок никогда не научится, как контейнировать свои эмоциональные состояния, и не может справляться с интенсивностью близких отношений. Способность ребенка справляться с тревогой, таким образом, выступает индикатором того, насколько благополучно он будет справляться с жизнью вообще.

(Перевод Юлианы Пучковой)

Благодарности
Я хотел бы поблагодарить Adie, Alex and Louise Emanuel, Anne Hurley and Ivan Ward за их помощь в создании этого эссе.

 

1 Hinshelwood, R.D., A Dictionary of Kleinian Thought, London: Free Association Books, 1991, p. 218. — Здесь и далее примечания автора, если не указано иное.

2 Rycroft, C., A Critical Dictionary of Psychoanalysis, Harmondsworth: Penguin, 1968, p. 8.

3 Bion, W.R., Elements of Psychoanalysis, London: Heinemann, 1963, Chapteer 16, pp. 74–7.

4 Unease / dis-ease (англ. беспокойство / недомогание) оба имеют корень ease (простой, легкий), оба означают нарушение состояния простоты и легкости. — Примеч. пер.

5 Hinshelwood, там же, с. 221.

6 Laplanche, J. and Pontalis, J.B., The Language of Psychoanalysis, London: Hogarth Press — Institute of Psychoanalysis, 1985, p. 48.

7 Freud, S., Inhibitions, Symptoms and Anxiety (1926), in Standard Edition of the Complete Psychological Works of Sigmund Freud, London: Hogarth Press — Institute of Psychoanalysis, 1953–73, vol. 20, p. 77–175.

8 Hinshelwood, op. cit., p. 221.

9 Rycroft, op. cit., p. 8.

10 Freud, op. cit., pp. 77–175.

11 Rycroft, op. cit., p. 8.

12 Laplanche and Pontalis, op. cit., pp. 189–90.

13 Freud, op. cit.

14 Bowlby, J., Attachment and Loss: Vol. 1: Attachment, London: Hogarth Press, 1969, 1982.

15 Hopkins, J., ‘The Observed Infant of Attachment Theory’, British Journal of Psychotherapy, vol. 6, 1990, pp. 460–71.

16 Ward, I., Introducing Psychoanalysis, Cambridge: Icon Books, 2000.

17 Perry, B.D., Pollard, R.A., Blakley, T.L., Baker, W.L. and Vigilante, D., ‘Childhood Trauma, the Neurobiology of Adaptations, and «Use Dependent» Development of the Brain: How States Become Traits’, Infant Mental Health Journal, vol. 16, 1995, pp. 271—91.

18 Klein, M., ‘On the Theory of Anxiety and Guilt’, Envy and Gratitude and Other Works: Writings of Melanie Klein, vol. 3 (1948), London: Hogarth Press and Institute of Psychoanalysis, 1975, pp. 25–43.

19 Joseph, B., ‘Envy in Everyday Life’, in Psychic Equilibrium and Psychic Change: New Library of Psychoanalysis: Selected Papers of Betty Joseph, ed. E.B. Spillius and M. Feldman, London: Tavistock-Routledge, 1989, Chapter 13, p. 186.

20 Klein, M., ‘A Contribution to the Theory of Intellectual Inhibition’, in Love, Guilt and Reparation and Other Works: Writing of Melanie Klein, vol. 2 (1931), London: Hogarth Press and Institute of Psychoanalysis, 1975, pp. 236–47.

21 Hinshelwood, op. cit., p. 112.

22 Meltzer, D., ‘Terror, Persecution and Dread’, Sexual States of Mind, Pertshire: Roland Harris Trust Clunie Press, 1979, Chapter 14, p. 105.

23 Meltzer, op. cit., p. 105.

24 Bion, W.R., Learning from Experience, London: Heimann, 1962, p. 73.

25 Перевод В. Брюсова. Цит. по: lib.ru (Библиотека Мошкова). — Примеч. пер.

26 Joseph, B., ‘Different Types of Anxiety and Their Handling in the Analytic Situation’, in Joseph, op. cit., Chapter 7, p. 108.

27 Klein, M., ‘A Contribution to the Theory of Intellectual Inhibition’, in Klein (1931, 1975), op. cit., pp. 240–1.

28 Hoberman, M.A., A House is a House for Me, Harmondsworth: Penguin, 1986. Перевод на русский мой. — Примеч. пер.

29 Beaumont, M., ‘The Effect of Loss on Learning’, Journal of Educational Therapy, vol. 2, 1991, pp. 33–47.

30 Bion, W.R., Learning from Experience, London: Heinemann, 1962.

31 Meltzer, D. and Harris, M., ‘A Psychoanalytical Model of the Child-in-the-Family-in-the-Community’ (1976), in Hahn, A. (ed.), Sincerity and Other Works: Collected Papers of Donald Meltzer, London: Karnac Books, 1994, p. 387.

32 Carignani, P., ‘An Observation in School with a 22 Month Old Child’, paper given at the opening of the Centro Studi Martha Harris, Palermo, Sicily, 1994.

33 Bion, W.R., Elements of Psychoanalysis, London: Heinemann, 1963, p. 42.

34 Quoted in Bion, W.R., ‘Letter to George and Thomas Keats, 21 December 1817’, Attention and Interpretation, London: Heinemann, 1970, Chapter 13, p. 125.

35 Meltzer and Harris, op. cit., p. 412.

36 Emanuel, R., ‘The Child-in-the-Family-in-the-Nursery’, The Psychology of Nursery Education, London: Freud Museum — Karnac Books, 1998, pp. 43–85.

37 Bion, W.R., ‘A Theory of Thinking’, in Second Thoughts: Selected Papers on Psycho-Analysis, New York: Jason Aronson, 1962, Chapter 9, pp. 114–15.

38 Quoted in Bion, W.R., ‘Letter to George and Thomas Keats, 21 December 1817’, Attention and Interpretation, London: Heinemann, 1970, Chapter 13, p. 87.

39 Damasio, A., The Feeling of What Happens: Body, Emotion and the Making of Consciousness, London: Heinemann, 1999, p. 42.